За живой и мертвой водой
Шрифт:
— Показаниями одного из товарищей, по крайней мере, точно установлен факт… несчастия с одним из конвойных… Гм… гм… гм… Надо прежде всего с максимальной точностью установить размеры и объём постигшего нас… бедствия с тем, чтобы предпринять нужные меры… Давным-давно доказано, что эти самые болезни, равно как и проституция, есть не что иное, как социальное зло, с ним необходимо бороться общественными методами.
— Выходит, — сказал, осклабясь, Нефёдов, — что мы в политики и в сицилисты вышли… с бубуном и трензелем. В новые
Кругом ядрёно захохотали. Кучуков сконфузился, поспешил закончить свою речь.
— Одним словом, предлагаю прежде всего выяснить…кто выбыл из строя. — Кучуков в изнеможении сел на нары, обливаясь потом и растерянно окидывая взглядом собравшихся, которые молчали.
Молчание прервал Панкратов. С напускной простоватостью он промолвил:
— Первое слово Селезнёву: он у нас старшой.
Селезнёв помялся, потом быстро встал с нар, вытянулся, опустил руки по швам, уставился на Кучукова неподвижным взглядом, будто тот был его воинским начальником, хрипло спросил:
— Дозвольте сказать, господин председатель.
— Прошу вас, — любезно ответил Кучуков.
Селезнёв некоторое время помедлил, потом выпалил:
— Которые учёные с очками, они тоже… награждение наше могут иметь?
— То есть как? — не поняв его, спросил Кучуков.
— Вполне свободно… награждение… про какое вы говорили нам? Чтоб пенсне и чтоб награждение?
Ответил Климович серьёзно и поспешно:
— Вполне могут и имеют, товарищ Селезнёв.
Селезнёв тяжело сел на нары, угрюмо промолвил:
— Раз они могут при волосатых ранцах, то нам сам бог велел… Только что же меня одного, вы других тоже спросите.
— Чего ж тут спрашивать, — заявил добродушно Нефёдов, — дело ясное. Мы тоже имеем эту самую, как вы говорите, социальную…
Селезнёв уже снова почувствовал себя старшим, начальственно оглядел конвойных, строго сказал:
— Сознавайтесь, ребята, которые…
— Имею, — кратко отрубил Китаев.
— Куда все, туда и я, — прибавил Панкратов.
— Один в поле не воин, — со смешком заключил признания Настюхин.
— Как же это, товарищи, — пробормотал совершенно оглушённый Кучуков, выражая и наше состояние. — Это ужасно.
— Ничего ужасного нет в этим, — успокаивающе заметил Нефёдов. — Не извольте пугаться, я эти дела знаю… потому по третьему разу.
— Обнаковенное дело, — поддержал его Китаев. — Вы об одном подумайте, как хлеб-соль дале добывать будем, ежели мы в полной непригодности.
— Объявляю заседание закрытым, — пробормотал Кучуков.
Так кончилось наше гонорейное собрание. Мы уговорили конвойных не ходить к «жёнкам», не пить, лечиться у посадских фельдшеров. С особой готовностью в больницу ходил Селезнёв. Фельдшерам он толковал про «социальное», про учёных, которые хотя и при очках, но тоже со всячинкой бывают, — встречаясь с нами, твердил, что в больницах всё по-благородному
— Собирайтесь, ребята, без никаких двадцать, — командовал он по утрам, натягивая шинель.
Из окна было видно, как гуськом за ним шагали Нефёдов, Китаев, Настюхин, Панкратов, спеша до отправки партии попасть в больницу.
Чтобы избежать голода, с согласия конвоя было решено продать два казённых полушубка — мой и Климовича. Составили протокол, засвидетельствованный хозяином этапной избы, урядником, конвоем и нами. В протоколе значилось — полушубки украдены «неизвестными преступниками». Дальше мы ехали в ямщичьих тулупах.
Винтовки я отбирал теперь у конвойных больше по привычке: они уже угомонились.
Путь наш подходил к концу. Кучуков ходил весёлый, он наконец-то добыл бритву, сбрил с носа куст, не дававший ему покоя. Климович подобрел, перестал перечислять пункты разногласий, мягче относился к конвойным, охотней помогал нам в нашем убогом хозяйстве. Самоедин Семён тоже оживился. Он безропотно выполнял самую грязную, чёрную работу, подметал пол, чистил картошку, рыбу, мыл посуду, раздувал угли в самоваре. Он рассказал нам, что на родине у него осталась невеста и что он, лишь только вернётся домой, женится на ней. У него будут свои олени, много оленей. Хмурым и злым оставался Ногтев, на вопросы отвечал грубо, лежал подолгу на нарах, сжав зубы и глядя остановившимися глазами на закопчённый потолок. Когда его спрашивали, что он будет делать в ссылке, отвечал:
— Уйду домой, они ещё попомнят обо мне, — грозил он своим односельчанам.
К месту назначения мы приехали ровно через два месяца после отправки из Архангельска. В полутёмной передней полицейского уездного правления ко мне подбежал вертлявый, чернявый, худосочный человек в меховой шапке с торчащими наушниками, скороговоркой спросил:
— Вы бэк или мэк? Я — бэк. Идём ко мне, я на днях уезжаю, передаю комнату.
Впервые за два месяца мне с прежней силой вспомнилось подполье, город, наши споры, книги, журналы. Выполнив обычные формальности в правлении, я забрал вещи, отправился вместе с энергичным «бэком» в его квартиру, но едва сделал по улице сто — двести шагов, как на перекрёстке неожиданно столкнулся лицом к лицу с Яном.
Мы обнялись. Гогоча, показывая по-прежнему ряд ослепительных, весёлых зубов, заглядывая то и дело в лицо, Ян потащил меня к себе.
— И думать не думай устраиваться у кого-нибудь другого. Ко мне, ко мне и больше ни к кому, прохвост ты мой драгоценный.
По дороге к нему мы забросали друг друга вопросами о работе, о приятелях, об аресте, о тюрьмах, вспоминали о тамбовской семинарской коммуне.
— Кстати, где Валентин? — спросил Ян.
Я ответил, что Валентин работает нелегально в Москве.