За золотом Нестора Махна
Шрифт:
— Выходи.
Опираясь на стенку, я безжизненно смотрю вниз. Меня хватают два солдата за руки и вытаскивают в зал. Плутонер спрашивает:
— Так ты хотел, чтобы я за твой шпионаж сидел в тюрьме? А ты знаешь, что у меня дети? Ты хотел осиротить моих детей?
В руках у него и еще у троих палки. Спрашивает, кто еще был со мной. Я отвечаю, что я не был там и не знаю, кто это сделал. Снова градом посыпались удары. Бьют по спине, по рукам, по ногам. Затем меня обратно бросили в карцер как падаль. Я бессильно повис между стенками карцера и дрожу от лихорадки. Через некоторое время приходит помощник коменданта, открывает карцер. Требует, чтобы я выходил. Стою, не подымая на него глаза. Он спрашивает, не болен ли я. Я молчу и не могу ничего сказать, язык как-будто прирос и не двигается. Он ничего мне не сказал, закрыл карцер и ушел. Через несколько минут приходит с медиком. Тот пощупал пульс и сейчас же приказал, чтобы меня отправили в тюремный околоток.
Лежу в околотке 26 суток. Первые пять дней отхаркивал кровью, потом лишь изредка. Кроме того, что болят руки, ноги и все тело, сильную боль чувствую внутри. Питаюсь порцией наказанного — четверть буханки хлеба и вода. Но меня поддерживали другие, а больше всего мой товарищ. Он приносил и кое-какие медикаменты. В начале марта вызывают в трибунал. Встречаюсь с уже знакомым мне чучелом.
Он спрашивает:
— Ну, что, тебе еще не надоело сидеть в нашей тюрьме? Может, немного исправишь свои показания?
— Я ничего нового не скажу. Все, что я сказал раньше, правда, — отвечаю.
— А ты что, хотел там бежать? По-видимому, ты человек не честный.
— Я никуда не хотел бежать, а меня избили до смерти напрасно.
— Как это не хотел бежать? Нам написали рапорт, что тебя поймали тогда, когда ты долбил стену. Теперь тебе добавят еще одно дело и будет два.
— Меня никто не поймал, и я этого не делал. Я буду писать жалобу о том, что меня избили напрасно.
— Хорошо, ты можешь писать хоть десять жалоб. А сейчас скажи, к кому тебя послали большевики и с кем ты знаком, кроме Геродота?
— Я никогда с большевиками дела не имел и все, что я сказал, это правда. Больше ничего не скажу. Можете меня судить, как хотите, для меня теперь все равно, ведь я кашляю кровью.
— Да, мы тебя будем судить, только не по той басне, что ты рассказал, а тогда, когда ты скажешь истинную правду. И чем быстрей ты признаешься, тем быстрей выйдешь на волю. А не признаешься, то воли тебе не видать, как своего уха.
— Я больше ничего не могу сказать, можете судить меня как вам нравится.
Это был последний мой допрос. Меня обратно увезли в Жилаву. Там администрация за пролом стены присудила мне 20 суток карцера с цепями на ногах и карцерный режим. Не буду описывать всего этого, скажу только, что я даже при поддержке некоторых своих знакомых по тюрьме вышел оттуда полуживой. Для меня и сейчас, когда вспоминаю это, все кажется чудом.
Прошло еще десять с половиной месяцев, пока меня вызвали на суд. 24 мая 1929 года я подписал все материалы, а суд назначили на 10 июня. В это время я виделся с Наталией Ганшиной и узнал, что она тоже сидела в тюрьме, в Вакареште, 6 месяцев. Она была такая исхудавшая и измученная на вид, что я ее еле узнал. Мне удалось переброситься с ней несколькими словами. Я ее спросил, какие вопросы ей задавал следователь и что она отвечала. Она мне сказала, что ее спрашивали, где Фома. Она ответила, что он уехал на работу, а куда — не знает. А больше всего спрашивали за письмо. Она говорила, что получила его от дяди из Константинополя, и на этом стояла все время. Я спросил о Данилове — долго ли его держали в сигуранце. Она ответила, что только семь или восемь дней. Я еще спросил, не били ли ее, не насиловали, о чем я слышал ранее. Она потупила глаза и ответила, чтобы я об этом не спрашивал, она обо всем расскажет, когда выпустят, и просила, чтобы я об этом никому не говорил. Из этого я понял, что ее и били, и насиловали.
Наступило 10 июня, день, который я ждал с нетерпением. В свидетели я выбрал Геродота, адвоката мне выделили от коллегии защитников. Но когда я его увидел, то понял, что такой молокосос может помочь только прокурору, поэтому я от него отказался. За несколько минут до начала суда приехал Геродот. Я увидел его, поздоровался. Спрашиваю, как это получилось, что все письма попали в руки сигуранцы. Он говорит, что у него производили обыск и все изъяли. Я спросил, получил ли он от меня письмо из сигуранцы. Он сказал, что получил и что я хорошо сделал, написав такое письмо, что оно мне очень поможет на суде. (Я забыл ранее упомянуть, что это письмо тоже было в досаре и меня в трибунале спрашивали, зачем я его написал. Я говорил, что меня убивали и обвиняли в том, что я специальный агент, посланный большевиками, а не от организации украинских националистов. И поэтому я просил Геродота, чтобы он разъяснил, что я не могу быть большевистским агентом, а он это хорошо знал).
В это время в Румынии была объявлена амнистия, и Геродот мне сказал, чтобы я не беспокоился, меня могут освободить. И если это случится, то чтобы я ни в коем случае не соглашался ехать в Россию, если мне это предложат. Я его хотел еще кое о чем расспросить, но он мне сказал:
— Отойдите и не подходите ко мне, потому что увидят и подумают, что я с вами советуюсь.
Я хотел все-таки продолжить с ним разговор, но он встал и отошел от меня. Затем пришла Наталья. Начался суд. Спросив мою фамилию, судья обращается к прокурору:
— Мне кажется, что подсудимый подпадает под амнистию. Читайте закон.
Прокурор читает и доходит до того места, где говорится, что если подсудимый не отбывал наказание сроком свыше 6 месяцев за такое же преступление в последние три года, то подпадает под статью 2 параграф «Д» закона об амнистии за шпионаж. Опускает лист и обращается к судьям:
— Наш подсудимый как раз подпадает под эту статью, а посему именем закона амнистируется, и я в обвинение не скажу ничего и досар закрываю.
Судья обращается ко мне:
— Был ли когда-либо арестован за шпионаж?
— Нет.
— Судился ли после 1926 года?
— Нет.
— Наказание отбывал?
— Нет.
У меня звучали эти «нет», как у маленького ребенка. Далее судья обращается к составу суда.
— Почтенные господа заседатели, закон действительно амнистирует нашего подсудимого. Но я, как председатель суда, не могу взять на себя ответственность и утверждать, что он не судился, потому что мы не знаем ничего, а в досаре нет никаких подтверждений. А посему я считаю досар неполным и прошу отложить суд, покуда мы не наведем справки в генеральной сигуранце, откуда досар поступил к нам.
Члены суда посовещались между собой, и председатель объявляет:
— Суд перенесен на 18 июня 1929 года.
Весь мой восторг улетучился, как будто бы я потерял что-то очень важное. Выхожу из зала, ищу глазами Геродота, но он куда-то увильнул. Наталья в восторге, а я чувствую, что эта амнистия мне не улыбается.
Наступает 18 июня. Меня приводят в зал заседаний. Здесь нет никого: ни Натальи, ни Геродота. Мне объявляет секретарь, что за шпионаж амнистировать не будут, что эти статьи в закон об амнистии были занесены по ошибке, а теперь исключены из него и что я должен взять адвоката, потому что без адвоката нельзя. Я говорю, что мне адвокат не нужен. А он говорит, что тогда адвокат все равно будет назначен от коллегии защитников.