Заботы пятьдесят третьего года
Шрифт:
– Николай Алексеевич, вы должны понять меня...
– Почему вдруг на "вы"?!
– грозно удивился сорокопятилетний заматерелый хозяин кабинета.
– Мы с тобой - комсомольцы, соратники по Союзу молодежи. Так что ты это чинопочитание брось. Вот в этом мы хотим отличаться от армии. Так что ты говорил?
– Я на юрфак МГУ, на вечернее, документы сдал. Хочу продолжить образование, хочу со временем стать на боевые рубежи охраны социалистической законности Родины. А военно-физкультурные дела весьма далеки от будущей моей работы.
– Резонно,
– Что ж, тогда - общий отдел. Тебе там отыщут работенку по профилю. Завтра можешь ознакомиться, я там скажу кому надо. Ну, как там поживает Сергей Фролович? Давно-давно не виделись. Все бушует, неугомонная душа?
– Разве он может быть равнодушным или просто спокойным? Такой уж человек! Вы сами знаете, Николай Александрович.
– Ты знаешь, ты!
– поправил Николай Александрович, и послушный Владлен еле слышно пробормотал:
– Ты же знаешь...
Ларионов любовно раскладывал пасьянс из одиннадцати фотопортретов. Сначала с ряд выложил всю наличность, потом с сожалением четыре убрал совсем. Еще четыре перевел во второй ряд. Подумал, подумал - и решился: вторая четверка последовала за первой. Трое избранных смотрели на него. А он - на них.
Вошел Казарян, глянул через ларионовское плечо на фотографии, восхитился:
– Ух вы, мои красавцы!
– И сел за свой чистый, без единой бумажки стол.
– А знаешь, Рома, зря мы домушниками не интересуемся. Конечно, девяносто процентов из ста - примитивные барахольщики, и правильно, что ими район занимается, но попадаются, я тебе скажу, любопытнейшие экземпляры. Любопытнейшие.
– Ларионов, будто в три листика играя, поменял фотографии местами.
– Как твои дела?
– Как сажа бела. Под нашу резьбу с величайшим скрипом лишь Миша Мосин, посредник-комиссионер среди любителей антиквариата, нумизматов, коллекционеров картин, с которых он имеет большую горбушку белого хлеба с хорошим куском вологодского, если не парижского сливочного масла. Напрашивается вопрос: зачем ему уголовщина?
– Напрашивается ответ: чтобы кусок масла стал еще больше.
– Будем на это надеяться. У тебя что?
– Вот эти трое.
– Что ж, надо исповедаться.
– Казарян вылез из-за своего стола, направился к ларионовскому. Взял фотографии, без любопытства посмотрел и вернул их на свое место, небрежно бросил на стол. Отошел к окну.
– Надо, конечно, надо. Но граждане эти, судя по обложкам, пареньки серьезные. Пойдут ли они на такое дело во время нынешней заварухи, когда - они не дураки, они про это знают - мы рыбачим частым неводом? Вот вопрос.
– Не каркай заранее, Рома. Давай действовать по порядку.
– Я не против, Сережа.
– Казарян тянул время, не решаясь сказать важное. Но все же решился.
– Ты знаешь, почему Серафим Угланов, по кличке Ходок, пошел брать писательскую квартиру непохмеленым? Конечно знаешь: у него не было ни копья. А почему у него не было ни копья, ты не знаешь, наверняка. А я знаю. У меня с Серафимом душевный разговор был, и он мне сказал, что накануне скока он вполусмерть
– Зачем ты мне все это рассказываешь?
– настороженно спросил Ларионов. Он уже догадался, о чем хочет поведать ему Казарян, но не хотел, чтобы это было правдой.
– Для сведения, Сережа. Раздевал Серафима известный катала Вадик Клок. И не его одного. Среди пострадавших - кукольник-фармазон Коммерция и залетный ростовский домушник, не пожелавший никому представиться. Обращались к нему просто: Ростовский.
– У кого играли?
– быстро спросил Ларионов.
– У Гарика Шведова, известного тебе ипподромного жучка, приятеля Клока.
– Что ж они, не знали, что на каталу нарвались?
– Поймать его, дурачки хотели. Боюсь, Сережа, что Санины опасения оправдаются, и нам достанется второй вариант.
– Ничего не знал Казарян (официально) об отношениях Ларионова с Клоком, он и не предполагал ничего, сообщил только сведения о некоторых представителях преступного мира.
– Когда пойдем Смирнову сдаваться: сегодня вечером или завтра утром? Правда, сегодняшний вечер еще наш.
– Завтра, - не глядя на Казаряна, решил Ларионов.
– Мне кое-что проверить надо.
Была пятница, поэтому его пришлось искать, искать весь вечер. Нашел-таки. Нашел в бильярдной Дома кино, временно расположенного в гостинице "Советская", в связи с ремонтом здания на Васильковской.
В светлом уютном помещении Вадик Клок гонял пирамидку с молодым лысоватым кавказцем. Кавказец, играя на выигрыш, вел партию по-маркерски осторожно, а Вадик, шикуя, рисковал. Ларионов дал ему проиграть пятьсот, а потом глазами указал на дверь. Клок, передавая кий саженному красавцу, попросил его слезно:
– На одного тебя надежда, Эрик. Попотроши Карлена как следует. За меня.
Красавец ослепительно улыбнулся и склонил маленькую голову с идеальным пробором в знак согласия. Клок тихо расплатился с кавказцем и побрел к выходу. Подождав немного, направился за ним и Ларионов.
Они шли бульваром к метро "Динамо".
– Что ж так неосторожно, Алексеич?
– укорил Клок. Ларионов остановился, осмотрелся. Никого поблизости не было. Тогда он быстро, коротким крюком левой, жестоко ударил Вадика в печень. Вадика скрутило, и он стал оседать. Ларионов удержал его левой, а с правой дал под дых. И отпустил. Вадик сел на дорожку. Ларионов смотрел, как его корежит. Наконец Вадик хватанул воздуха почти нормально. Ларионов посоветовал:
– Вставай, а то простудишься.
– За что?
– За дело, - ответил Ларионов.
– Ты со мной поосторожнее, Алексеевич, - посоветовал Вадик, вставая.
– Я тихий, но зубастый. Я и укусить могу. Смотри, Алексеевич!
– Зубы обломаешь, кролик, - презрительно отрезал Ларионов.
– Пойдем на скамеечку присядем.
Сели рядом, как два добрых приятеля.
– Чего ты от меня хочешь?
– завывая, спросил Клок.
– О чем я тебя вчера, скот, спрашивал?
– О чем спрашивал, то я тебе и сказал.