Заботы пятьдесят третьего года
Шрифт:
– Майор Смирнов, - холодно отвечал Смирнов.
– У меня дела чрезвычайной важности, связанные с раскрытием опасного преступления.
– Сейчас самые важные дела - у нас, - убежденно сказал майор Нечаев. В подтверждение его слов из "газиков" выпрыгнули шестеро с автоматами и выстроились в линию. Против силы не попрешь.
Смирнов смотрел. Грузно и почти неслышно шли по шоссе бронетранспортеры. В каждом строго и неподвижно сидели солдаты в касках, держа автоматы на груди. Бронетранспортеры шли и шли, и не было им числа. В Москву входила Кантемировская
– Ну а теперь можно?
– поинтересовался Смирнов.
– Еще десять минут, - безапелляционно отрубил майор Нечаев.
– Что же моего доктора проморгали?
– насмешливо спросил Смирнов.
– Машины "скорой помощи" и санитарные машины пропускаются беспрепятственно. По инструкции.
– А мы по инструкции, значит, через десять минут.
Майор Нечаев движением руки освободил часы от рукава.
– Через восемь.
– Что происходит?
– решился наконец на главный вопрос Смирнов.
– Регулярные части введены в Москву для поддержания порядка, - четко и неясно ответил майор Нечаев.
– А мы порядок не поддерживаем? У нас, следовательно, беспорядки?
– Возможны беспорядки.
– Нечаев еще раз козырнул и удалился к "газикам", в которые уже рассаживалась грозная шестерка.
Ровно через семь минут две милицейские машины взобрались на Ленинградское шоссе и на всякий случай, не торопясь, покатили на Петровку. У площади Маяковского улица Горького была перекрыта, и им пришлось ехать не по привычному бульвару, а по Садовому кольцу, завернув с Каретного ряда.
Смирнов выбрался из "Победы" и ощутил нечто необычное в ночном существовании МУРа. Он поднял голову и посмотрел вверх. Окна кабинета Самого ярко светились.
Удобно посещать начальство поздно ночью: ни безнадежной очереди сослуживцев, ни телефонных звонков, каждый из которых отодвигает радость встречи с любимым руководителем на несколько минут, но - главное - нет культурной и бдительной секретарши Веры, твердо знающей, кого пускать, а кого не пускать.
Распахнув по очереди две тяжелые двери (одна - в тамбур, другая прямо в кабинет), Смирнов очутился в кишкообразной резиденции главного своего начальника.
Главный его начальник, Сам, стоял на телефонном столике, придвинутом к дальней стене, и снимал с этой стены портрет в рамке из красного дерева.
– Здравствуйте, Иван Васильевич!
– не по уставу поприветствовал его Смирнов.
Сам резко повернулся на смирновский голос, шаткий столик под ним зашатался, и поэтому портрет вырвался из рук и скользнул вниз. Грохнулся, но не упал - замер у стены. Был, так сказать, поставлен к стенке.
– Ты что же это наделал, мерзавец?!
– то ли у Смирнова, то ли у себя самого грозно спросил Сам, осторожно ступил со столика на стул, а со стула неумело спрыгнул на пол.
– Радостная и, к великому счастью, соответствующая действительности картинка: несгибаемый Лаврентий за решеткой.
–
– тупо боясь понимать, спросил Александр.
– За тюремной, Александр, за тюремной!
– ликующе-злобно прокричал ему в лицо Сам.
– Господи, счастье-то какое!!!
– Иван Васильевич, как же так?!
– А так, вот так и эдак!
– Сам суетливо расставил мебель по местам. Скотина, палач, вонючка!
Расставил мебель, постоял, подумал, схватил портрет и, как дискобол, метнул его на ковровую дорожку. Картинкой вниз. Успокоенный, прошел к столу, зажег настольную лампу, уселся.
– Может, вынести его?
– предложил свои услуги Смирнов.
– Пусть лежит, глаз радует, - возразил Сам и растер обеими руками лицо.
– Садись, поговорим, нам теперь о многом говорить надо.
– У меня к вам срочные дела, Иван Васильевич.
– Сейчас самое срочное - это.
– Кивнул Сам на распростертый портрет.
– Мне один майор уже объяснил какое дело самое важное, - сказал Смирнов и сел в угол между столами - письменным и заседательским.
– А, оказывается, оно и самое срочное. В Москву войска ввели, Иван Васильевич.
– Знаю.
– Нам не доверяют, да?
– Не доверяют кое-кому поважнее нас с тобой.
– Сам опять вылез из-за стола, подошел к портрету, приподнял, еще раз посмотрел на гражданина в пенсне.
– Пятнадцать лет на эту рожу глядели и видели, что рожа-то мерзавца и убийцы. Однако терпели, молчали, убеждали себя, что внешность обманчива. Ни хрена она не обманчива!
Оставив лежать портрет картинкой вверх, Сам возвратился на место.
– Личико, конечно, не ахти, - согласился Смирнов.
– Я - человек маленький. Я в высокой политике не силен.
– Это - не политика. Это или-или. Или мы - послушное стадо, или мы люди.
– А я - человек, и всегда был им. И на войне, и здесь. Я не знаю, что я должен допускать, а что не допускать. Я твердо знаю одно: я должен честно и добросовестно делать свое дело.
– А кто будет делать наше дело, Саня?
– Каждый свое дело делает, и это есть наше общее дело.
– Общее дело надо делать вместе. Ты сейчас пугаешься еще неведомой ответственности, твоей личной ответственности за все. Нам придется отвечать прошлому и будущему. Так что думай, много думай.
– Сам хлопнул ладонью по столу, кончая абстрактный разговор и приступая к конкретному: Ну, что там у тебя срочного?
Он мне волосы трепал, Ванькой называл, скот! Это в порядке поощрения, Саня, за санацию Москвы к восьмисотлетию. А я стоял и благодарно улыбался. Неужели конец безнаказанному хамскому самодурству и нашему трусливому раболепству?! Саня, теперь - в наших силах не допускать этого больше.
– Убийство, Иван Васильевич.
– Ну, знаю. Что там срочного-то?
– Дело, которое мы с легкой душой быстренько закрыли - убийство в Тимирязевском лесу, - сегодняшней ночью снова открылось. Самовольно, так сказать. Убитый - Роман Петровский по кличке Цыган вместе с Ленькой Жбаном и Самсоновым проходил по меховому делу.