Заброшенный полигон

Николаев Геннадий Философович

Они вернулись в машину. Ташкин вынул пачку «Шипки», закурил и нето­ропливо повел такую речь:

— Не знаю, как ты, Иван Емельянович, а я считаю, что мы с тобой хорошо работали. Если и бывали сшибки, то не по злобе, по делу. А кто не работает, тот и не спорит. Ты мужик честный, без лукавства, без этого самого, тебя уважают и в колхозе, и у нас в районе, и в области! Да, в области ты на хорошем счету... У меня от тебя секретов нет и быть не может, потому как в одной упряжке. За все эти годы, наверное, не раз мог убедиться в моем к тебе добром отношении. Я не про орден — вообще. Бывало всякое, приходилось выполнять вышестоящие указания, не всегда они были, прямо скажем, мудрыми.

Но дисциплина! Я — райком, они — обком! У нас — тактика, у них — стратегия! Если мы все снизу начнем учить верха, понимаешь, что получится?

Иван Емельянович, сразу смекнувший, что это только присказка, неопреде­ленно пожал плечами, дескать, ему ли подыматься до таких высоких материй. Он так и сказал:

— Мне б твои заботы, Антон Степанович...

Ташкин криво усмехнулся, выкинул недокуренную сигарету.

— Твои заботы, конечно, поважнее. И это всерьез, без смеха. М-да, Иван Емельянович, милый ты мой Ваня... Я ведь к тебе приехал за советом, с просьбой, если пойдет у нас разговор... Прошлый раз, когда ты был у меня и я просил тебя об этом чертовом птичнике, мне, понимаешь, неловко было открываться до конца. Сидят в нас еще какие-то ложные понятия — субординация, гордыня и прочее. Но потом стыдно стало, что ж, думаю, темнить-то? Да еще с Александровым! Вот и прикатил...

Иван Емельянович сидел к нему вполоборота на соседнем сиденье. И были они так близко, что невольно то и дело взглядывали друг другу в глаза. И когда взгляды их сходились, Иван Емельянович чуть замирал от какого-то совсем незнакомого ему выражения глаз Ташкина. Он и не подозревал, что Ташкин — важный, настырный, волевой, привыкший завершать все разговоры и давать непререкаемым тоном ценные указания,— что этот Ташкин может глядеть такими усталыми, печальными и даже жалостливыми глазами. Таких глаз у Ташкина раньше не водилось, это что-то новое...

— Скажи, пожалуйста, Антон, с чьей подачи позавчера прикатил Мурашов со своими архаровцами? — спросил Иван Емельянович.

Ташкин рассеянно кивнул, повторил:

— С чьей подачи...— Помолчав, вдруг засмеялся.— А я вспомнил, как на тебя накатка в райком пришла. Помнишь, в райсовет тебя выбирали? Я же тебе рассказывал.

— Нет, не помню что-то.

— Ну как же, целая история...— Ташкин снова закурил. Скашивая глаза, снял мизинцем табак с языка. Посмеиваясь, рассказал: — На бюро райкома обсуждали твою кандидатуру, все тебя знают, уважают, естественно, никаких возражений. И вдруг встает Черепанов, тогда инструктором работал, письмами трудящихся занимался. Встает, разворачивает письмо и читает. Дословно не помню, но смысл таков, что вот, дескать, Александрова собираются двигать в депутаты, а у него фамилия от царя Александра. Какого — первого или второ­го?

— Третьего,— улыбаясь сказал Иван Емельянович.

— Значит, не того, которого народовольцы угробили. И вот, дескать, как же так, дорогие товарищи, народным депутатом будет человек, носящий царскую фамилию?! Человек, знающий, что фамилию дал сам царь, и до сих пор не сме­нивший ее? Черепанов показал письмо, а там сплошные восклицательные знаки. Ну, мы посмеялись, письмо подшили, а тебя, с царской фамилией, все же утвер­дили в народные депутаты. Вот какие бывают у нас истории...

— Ты не рассказывал. Забавно...

— Это сейчас забавно. А твой «доброжелатель» потом шарахнул в обком, пришлось объясняться с завом по кадрам. И разговор, надо тебе сказать, был не из приятных...

— Зав был заодно с «доброжелателем»?

— Ну, не то чтобы заодно, но где-то, как-то, что-то...

— Плешь какая-то! — возмутился Иван Емельянович.

— Плешь-то плешь, да смотри не съешь!

—

Это верно,— согласился Иван Емельянович.

— М-да, а суть вот в чем.— Ташкин пристукнул кулаком по баранке, и машина отозвалась легким звоном.— Суть в том, что на той неделе будет бюро обкома. Возможно, не вероятно, но возможно, что спросят тебя кое о чем. Напри­мер, о птичнике. О чем я хочу тебя просить... Об единственной милости: возьми эти досрочные яйца на себя. Дескать, хотел доказать, что люди у нас сознатель­ные, откликнутся на призыв досрочно сдать, и так далее. Сдавали же колхозники из своих, так сказать, личных закромов. Ну как, Ваня, выручишь? А то на меня уже столько понавешали, не выдержу, слечу...

Иван Емельянович озадаченно почесал щетину на подбородке, скосился на Ташкина. Тот, понуро склонив голову, ждал, делая вид, будто разглядывает что- то на полу кабины.

— Ты меня понял? — спросил Ташкин.

— Понял, как не понять...

— Ну и? Можно надеяться?

— Но ты не сказал, с чьей подачи явился Мурашов?

— Потом скажу, потом. Но не с моей. Клянусь!

— Верю.

Колеблясь, Иван Емельянович думал, не зная, на что решиться, и вдруг Ташкин положил на его руку свою, крепко сжал и отвернулся.

— Ну что ж, ладно, выручу,— согласился Иван Емельянович.

— Спасибо, Ваня,— глухо пробормотал Ташкин.

— Но у меня к тебе встречная просьба,— сказал Иван Емельянович.— Нажми ты своей властью на Шахоткина, в три господа его бабушку! Пусть закончит птичник, это же безобразие! Посмотрел, убедился.

Иван Емельянович обвел рукой неприглядную панораму заброшенной строй­ки, которая была у них перед глазами. Ташкин прикрякнул и, набрав голос, рокочуще проговорил:

— Этого чертова артиста в ступе истолку! Сегодня же вызову, разберусь с ним. Это за мной, обещаю.

Он протянул ладонь совком, и Иван Емельянович крепко, с чувством пожал ее.

4

На третий день после сдачи яиц, около двенадцати дня через Камышинку проследовала колонна строительной техники, а вслед за ней — на замызганном «Москвиче» примчался сам товарищ Шахоткин. Он ненадолго заскочил в прав­ление, Иван Емельянович оказался на месте.

Шахоткин был огромного роста, толст, пучеглаз, на первый взгляд вроде бы неповоротлив, но на самом деле — быстр, ловок и даже артистичен. Главным в его незаурядной натуре было нахальство, способность давать легкомысленные обещания, просто виртуозная способность лгать, глядя людям прямо в глаза и ничуть при этом не смущаясь. Заверения его были горячи и искренни, даже могли растрогать неопытного человека, склонного к чувствительности. Будь Шахоткин лектором или артистом, ему наверняка цены бы не было, но судьба распорядилась так, что стал он начальником «Межколхозстроя». В районе гово­рили, что Шахоткин командует «Межстроем» — словно «колхоз» опускали, потому что не было хозяйства, которое он хоть в чем-нибудь бы не обманул.

Не обращая внимания на секретаршу, Шахоткин вломился в кабинет, когда Иван Емельянович вел совещание по организации сенокоса. Тут сидели главные специалисты, бригадиры полеводческих бригад, секретарь парткома и комсо­мольский секретарь Нина Прокопенко, дочь колхозного механизатора. Ша­хоткин приложил руки к сердцу, поклонился по кругу и, пристукнув ногтем по стеклу наручных часов, сказал:

— Извиняюсь за вторжение. Всего на одну секунду. Привез технику и людей. Отметьте: Шахоткин обещание выполняет! За неделю закончим. Завтра-послезавтра потребуется электрик, пусть найдет бригадира, прозвонят схему. Готовьте курочек, да пожирнее. Общий привет!