Заброшенный полигон

Николаев Геннадий Философович

Подмигнув Нине Прокопенко, отчего та густо зарделась, Шахоткин вскинул руки как бы с платочком и плавным поворотом, пританцовывая, выплыл из каби­нета. Все, кто был на совещании, захохотали, начали подтрунивать над бедной Ниной, вконец смутили девку, и Ивану Емельяновичу пришлось призвать к по­рядку.

После совещания Иван Емельянович заехал на птичник и поразился — работа разворачивалась широким фронтом: заделывали щели между панелями и в кровле, стеклили фрамуги, устанавливали клетки, тянули провода от распре­делительных шкафов к щитам автоматики. Небольшой ковшовый экскаватор расчищал траншею для системы пометоудаления. Двое рабочих гнули трубы водопровода; тут же тарахтел сварочный агрегат — подгоняли вентиляционные короба. Шахоткин укатил, как сказали рабочие, «в сторону моря». Удивительное

дело: те же самые люди, еще неделю назад лениво копошившиеся на «замерзаю­щей» стройке, теперь работали ловко и шустро, как будто их кто-то подгонял. Никакого секрета тут, конечно, не было: бригадир, руководивший работами, сказал Ивану Емельяновичу, что Шахоткин изыскал «аккорд» — сумел офор­мить завершение птичника за счет каких-то других объектов и при подписании акта приемки им выплатят сразу всю сумму — десять тысяч...

Странная личность этот Шахоткин: две недели назад примчался в Камы­шинку, отвел Ивана Емельяновича в уголок, шепотом попросил в долг полторы тысячи — срочно позарез! Иван Емельянович уже не раз слышал от других об этих его просьбах в долг без отдачи и решительно отказал, дескать, нет, и все тут. Шахоткин с ласковой улыбкой погладил его по плечу, уехал, а вскоре строители, как один, дружно снялись с птичника и двинули в сторону райцентра. Никому, даже своей Татьяне, Иван Емельянович не рассказывал о просьбе Шахоткина — жене не стал говорить, чтобы лишний раз не волновать. Теперь, вспомнив, он улыбнулся: как причудливо связаны между собой люди, в какой паутине вза­имных долгов, обязательств, симпатий и антипатий живут! И если не учитывать этой невидимой, но прочной сетки, ни за что не понять и не изменить сложив­шуюся систему...

Среди тьмы дел, которые надо было провернуть сегодня, не значилось поездки в райцентр, но, побывав на птичнике и убедившись, что теперь Шахоткин не обманет, Иван Емельянович вдруг как-то затосковал, захандрил и, отменив все запланированные дела, сел в машину, поехал в райцентр, к жене...

Он с грустью думал по дороге, что за последние полгода Таня уже третий раз оказывается в больнице. Сначала думали, что-то с рукой — ныла лопатка, вся левая половина, не могла поднять руку. Обратилась к хирургу, но тот направил к терапевту. Зачем-то сделали кардиограмму и тут же положили в больницу. Целый месяц промаялась в палате — делали уколы, давали какие-то пилюльки, держали на диете. Месяц после этого чувствовала себя хорошо, снова заговорила о прежней своей работе — плановиком в контору. Но Иван Емельянович был категорически против: тогда пришлось бы ликвидировать корову, поросенка и кур, а личное хозяйство, как он считал, должны иметь все колхозники, и если председатель делает для себя поблажку, то какой же он к черту председатель?! Взгляд, возможно, устаревший, но тут Иван Емельянович был несгибаем: жен­щина должна заниматься семьей, хозяйством и домом. И как только был выбран председателем, настоял, чтобы Таня ушла из конторы. Конечно, понимал при этом, что отстранить женщин от работ в колхозе невозможно, да и глупо, однако был убежден, что председатель должен показывать пример — для других семей, для других мужиков. Пусть-ка поменьше заглядывают в рюмку да бегают на отхожие промыслы, а то завели моду: так и норовят кто за шишкой, кто за обле­пихой, кто выдру разводить, кроликов, кто травы собирать, кто ложки резать — тоже художники! — двадцать ложек, считай, двадцать рублей в карман. Приспо­собить бы эти таланты на общественную пользу! Но пока у колхоза не было силенок все это взять в свои руки, не было финансовых возможностей, только- только рассчитались с долгами...

Любовь Ивановна, лечащая врачиха, сказала, что инфаркта нет, но приступ тяжелый, надо поберечься.

Поберечься! Легко сказать, а когда муж — председатель, два сына, старая свекруха с причудами и целая деревня жалобщиков, советчиков, завистников, недоброжелателей и просто беспомощных, ждущих хоть какой-то поддержки. И если председатель, по армейским понятиям, командир, то жена его — зампо­лит, а попросту говоря — главный судья и заступница. И действительно, надо иметь железное сердце, чтобы пропускать сквозь него беды и горести сотен лю­дей, откликаться, сопереживать, вступаться за слабых и обиженных, воевать с наглецами и паразитами,—

далеко не у всякого хватит на это нервов и здо­ровья...

Нынче хотелось ему повидать жену еще и потому, что занозой сидело в душе сомнение, разрешить которое без мудрого и меткого совета жены он не решался. Дело было щекотливое, касалось опять же птичника — брать или не брать у Таш­кина справку о сдаче яиц, переоформлять или нет эти проклятущие яйца, как советовал Мурашов...

Татьяна Сидоровна так искренне обрадовалась его внезапному приезду, так цепко ухватилась за руку и так мягко, по-родному заглядывала в глаза, что стало ему до щемоты тепло — казалось, в самые лучшие годы их любви не было у них такого сердечного, душевного понимания. Тепло стало и горько от осознания того, сколь мелки были его придирки, сколь нелепы вспышки гнева и как часто заставлял страдать только потому, что был не в духе или не на ком было сорвать злость.

Три другие женщины гуляли во дворе, в палате было пусто, и они могли, никого не стесняясь, поговорить обо всех делах.

— Ну как вы там? Опять забросила вас. Не одичали еще? — спросила Татьяна Сидоровна.— Как мама? Получше? Олег вчера говорил, вроде получ­ше...

— Вы как на качелях, одна ложится, другая встает. Вчера бабка усигала в лес, к Николаю на болото. Ей, вишь ли, Олег рассказал про опыты, какие там проводят. Ну, помнишь, рассказывал — лягушек, гадюку, мелочь разную усып­ляли. Вот бабка и всполошилась. Взяла икону, подговорила старух и — пёхом! Не знаю, как их там Колька встретил, еще не разговаривали, но обратно бабки прибежали чуть живые. И икону где-то потеряли. Дьявол, говорят, на болоте объявился, требуют попа с какой-то самой сильной иконой, говорят, надо плугом нечистое место обороздить, чтоб, значит, в село не пробрался. Ну посмеялись с Олегом, а бабка не унимается, хочет в Горячино ехать, к батюшке. Куда ты, говорю, дай, Таня вернется, дома-то кто будет? Нет. Настырная ужас какая! На завтра пообещал ей автобус. Бог с ней, пусть.

— Да пусть, Ваня, вреда не будет.

— Вреда-то не будет, но опять пойдут разговоры. Александровы ездят туда- сюда, на болоте старом и то засели Александровы.

— Смех!

— Смех, конечно, но вот мне передали. Старики недовольны, что Колька на болоте балует. Говорят, видели столб до неба, сполохи. А тут на днях под вечер, они как раз гоняли «самовар», так многие видели, как с неба сыпались мураши, кузнечики, жучки-паучки. Вот старухи и всполошились.

— Ну а ты сам-то видел?

— Нет, люди видели.

— Ну это еще не закон. Скажи, Ваня, а ты был у Коли на этом самом полиго­не? Видал «самовар»? Что это? Как выглядит?

— Бывал. Разок заскочил. Как раз Колька с Катей были и «самовар» вклю­чали.

— Ну, ну, как это? На что похоже?

— Ну как, и правда, похоже на самовар. Только шумит — прямо как самолет. Такой рев, слова не скажешь. И луч — прямо в небо. Колька наш головастый парень, этакое чудо придумать и своими руками собрать — это, знаешь, не каж­дый может. Только пока не соображу, к чему эта игрушка — к добру или...

— Ну, ты скажешь! Наш сын со злом не свяжется. Колька добрый, в нас с тобой. Ты ему помогай, Ваня, он худого не сделает.

— Так-то оно так... Ну, будем надеяться.

— Скажи, Ваня, а что с Катей? Ты что-нибудь заметил?

— С Катей? А что? Или ты о чем? Колька и Катя? Да?

— Ну.

Иван Емельянович присвистнул, вытаращил глаза. Как это часто бывает, какие-то мелкие, разрозненные пустячки, обрывки разговоров, намеки, шуточ­ки — все это вдруг собралось воедино, выстроилось и обрело новый и опреде­ленный смысл. Иван Емельянович, словно оглушенный внезапным открытием, сидел с минуту молча, потом отвалился на спинку стула и сказал:

— Вот это да! Ну, мать, кажись, вляпались мы с тобой в историю...

Татьяна Сидоровна похлопала его по руке, мягко сказала:

— И до глухого весть дошла...

— А ты знала?! — вскипая, возмутился Иван Емельянович.— Знала?!

— Ничё я не знала, догадывалась. Их же, молодых, как ни прячь, как ни оберегай друг от дружки, они все равно найдутся, как магнитики, притянутся. Ты чё, Ваня, не помнишь, каким сам был?

— Ах ты, Колька-кот! Ну, я до него доберусь! Ишь, сманил девку в лес, увлек разговорами, игрушками своими и...