Забытое королевство
Шрифт:
После Нгацзе дорога резко уходила вниз. Низкий рокот бешено мчащейся воды где-то на дне глубокого ущелья, куда ноги несли нас с такой скоростью, что казалось, мы вот-вот покатимся кубарем, становился все громче и громче, и, спускаясь зигзагами со всей возможной осторожностью, мы наконец добирались до могучего потока. Сотрясая землю, он несся, кипел и бесновался среди огромных скал, преграждавших ему путь. То была знаменитая река Гъипер-гъина, что значит «Черная и белая вода» — по-китайски она называется Хэйбайшуй. Она была самой быстрой и самой шумной из всех горных рек в окрестностях Лицзяна. Подняв голову, можно было разглядеть высоко в горах две реки, из которых она рождалась, — Белую воду слева и Черную воду справа: их бурные воды сливались, давая жизнь еще более яростному потомку. Вода в реке, пополненная тающими снегами и дождями, стояла высоко, и шум ее был так громок, что мы не слышали за ним друг друга. Вскоре мы добирались до места назначения — железного рудника.
Я любил реку Хэйбайшуй, невзирая на ее бешеный нрав, и всегда радовался возможности провести несколько дней в железорудном кооперативе. Этот мощный поток казался мне живым существом, и я часами вслушивался в его громоподобный голос, восхищаясь его невероятной силой и жизненной энергией. По ночам, когда все прочие звуки стихали, шум реки звучал уже по-другому. Постоянный приглушенный фон словно распадался на отдельные голоса, из которых складывался грохот воды, — шепот, шипение, вздохи и даже веселый смех. Я часто подолгу наблюдал, как Хэйбайшуй играет камнями и галькой, швыряя их о скалы, или подрывает и медленно, сантиметр за сантиметром, с почти человеческой точностью двигает огромные валуны размером с небольшой дом, которые впоследствии, устав сопротивляться, опрокидываются и с оглушительным треском разбиваются о скалы ниже по течению.
Работа в железодобывающем кооперативе начиналась рано утром. Несколько рабочих добывали гематит из жил на склоне горы, где залегала очень богатая руда, содержавшая, как мне сообщили, около восьмидесяти процентов чистого железа. Из гематита состояли целые горные склоны, однако ручная добыча руды велась настолько примитивными методами, что в разработку шли только наиболее богатые жилы. Руду переносили в корзинах к расщелине у реки, где другие рабочие, сидя на земле, дробили крупные куски на части для переплавки. Рядом стояла большая печь из камней, кирпичей и глины, стянутая снаружи деревянными обручами. Раздробленную руду засыпали в открытое отверстие наверху печи, затем на нее насыпали слой угля, за углем — еще один слой руды, и так далее до тех пор, пока печь не заполнялась целиком. Наконец отверстие запечатывали и разжигали печь. Водяное колесо медленно качало огромные мехи, сделанные из ствола исполинского дерева. Печь горела целый день, после чего у ее основания открывали окошко, из которого неспешно струился на землю раскаленный ручей жидкого металла — застывая, он образовывал тонкий пласт кричного железа. Его кололи на крупные пластины и оттаскивали в сторону, где взвешивали, разбивали на меньшие куски и загружали в горн поменьше, работавший по тому же принципу. Вскоре в нижней части горна открывали дверцу, рабочий вытаскивал длинными железными щипцами пылающий ком железа и ловко клал его на наковальню. Ее тут же окружала группа помощников, которые начинали бить по комку тяжелыми молотами, за минуту-две превращая его в продолговатую чушку, которую затем сбрасывали на землю, где она постепенно остывала. Кузнечную часть работы выполняли исключительно мяо и чжунцзя, считавшиеся мастерами этого дела. Впоследствии чушки взвешивали и складировали для отправки.
Таким несложным образом был устроен трудовой процесс в этом кооперативе. Раз в неделю небольшой караван лошадей отвозил чушки в Лицзян, где продавал их нашему кооперативу по отливке плугов и нескольким другим кузницам; остатки отправляли в Хэцзин, Цзяньчжуан и Сягуань, где из них отливали замечательные кухонные котелки и изготавливали всякие полезные вещи: подковы, гвозди, ножи, косы.
Тибетцы и насийцы добывали руду и кололи ее на куски. Боа отвечали за изготовление угля. Мяо и чжунцзя ковали железо, а единственный китаец по имени А Дин служил кем-то вроде мальчика на посылках: он водил караваны в Лицзян, закупал провизию и был всюду на подхвате. Человек он был неприятный и не вполне чистый на руку, а кормился частично за счет своей сожительницы — вдовы из деревни Нгацзе. Тибетцы, очень простые, дружелюбные и приветливые люди, были из Чжундяня, что по другую сторону Янцзы. Боа и наси — люди довольно примитивные, подозрительные и дикие во всех отношениях — происходили из окрестных гор. Однако еще более примитивными и трудноуправляемыми были мяо и чжунцзя, жившие поблизости в долине вниз по течению реки.
Народы мяо и чжунцзя состоят в близком родстве — их костюм и письмо различаются совсем незначительно, так что дальше я буду именовать и тех и других общим названием — мяо.
С моей точки зрения, мяо служат идеальным примером угасающей, вымирающей народности. Подобно тому как ицзу и лису делятся на черных и белых, мяо подразделяются на черных, белых и разноцветных. Разноцветные мяо живут на границах провинций Юньнань и Гуйчжоу; таким названием они обязаны своему колоритному, пестрому народному костюму. Можно сказать, что они в целом легче идут на контакт и охотнее общаются с чужаками, нежели прочие племена мяо. Другие мяо, которых называют белыми либо черными, исходя исключительно из цвета их костюма, могут по праву считаться самыми примитивными из всех ветвей этого народа. Те из них, что жили поблизости от кооператива, принадлежали к племени белых мяо, которые возвели изоляцию от внешнего мира и других людей в такой абсолют, что временами это доходило до абсурда. Они не просто боялись подойти к незнакомцу, иностранцу или китайцу, — как только они узнавали, что в их деревню идет кто-то чужой, они немедленно разбегались оттуда и прятались в лесу.
Когда я впервые отправился с Таем поглядеть на деревни мяо, расположенные неподалеку, к нашему появлению они полностью опустели — на хозяйстве остались одни свиньи да собаки. Эта смехотворная ситуация изменилась лишь намного позже, когда я подружился с мяо, работавшими в кооперативе. Поначалу они были настолько застенчивы, что в каждый мой приезд разбегались кто куда. Наконец, послушав Тая и других членов кооператива, они начали хотя бы оставаться на своих местах, когда я подходил поглядеть, как они куют железо. Затем я растопил лед, пригласив их на чашку вина после окончания рабочего дня. Тут они устоять не смогли, и после нескольких подобных случаев мы неплохо поладили.
Однажды мы решили, что отправимся с визитом в их деревни, и они пообещали, что их народ на этот раз не будет прятаться в лесу. Они пошли со мной вместе, держа меня за руки, будто дети с нянькой. Тай говорил мне, а позже я заметил это и сам, что пока я улыбаюсь, все идет хорошо, но как только лицо мое приобретает серьезное выражение, мяо пугаются и убегают. Поэтому, общаясь с ними, я всякий раз старался удерживать на лице улыбку.
Мы вскарабкались на утес и оказались на широкой равнине, где простирались их поля. В углублении лежал любопытный камень, на котором стояла маленькая пагода из соломы и коры. Это был храм мяо. Тропа спускалась в небольшую долину, где разливалась Хэйбайшуй, из ревущего потока превращаясь здесь в широкую, мелководную речку, в прозрачных водах которой виден был каждый камешек. Хижины мяо были низкими и темными, а внутри них сидели женщины в белых фартуках, ткавшие на примитивных станках конопляное полотно. В кронах невысоких деревьев рядом с хижинами я заметил огромные гнезда и уже задумался было над тем, что за птицы могли их построить, как вдруг из гнезд показались детские головки. «Это наши дети, — сказали мне мои друзья-мяо, — они всегда спят здесь. Мы живем очень бедно, и постелей у нас нет. По ночам холодно, так что дети спят наверху все вместе, согревая друг друга». И действительно, все дети сидели в гнезде, зарывшись в сухие листья и укрываясь одной тряпкой на всех.
Нищета, в которой жили мяо, поражала воображение. В хижинах не было никакого даже отдаленного подобия мебели или кухонной утвари. Они пользовались посудой, изготовленной из древесной коры, бамбука или дерева, однако ни постелей, ни одеял у них не имелось. Сами они ходили в тряпье, полуголыми — им нечем было прикрыться ни ради соблюдения приличий, ни для защиты от холода. Дети, даже старшего возраста, ходили совершенно голыми, хотя девочки носили небольшой треугольничек вместо фигового листка. У большинства были вздутые животы от тяжелой и трудноперевариваемой пищи, а кожа у них, в отличие от гладкой, лоснящейся кожи наси и тибетцев, была землисто-серого оттенка и походила на мятую газетную бумагу. Но как им помочь? Они отказывались практически от всего, с помощью чего они могли бы улучшить свой удел. Я предлагал им семена различных овощей и кукурузы, но они сказали, что не станут их сажать — они этого не едят, не знают, как ухаживать за такими растениями, да и расти они в тех краях не будут. Никто и пробовать не захотел. Они с благодарностью принимали простые лекарства — примочки для глаз, хинин, серную мазь, — однако даже ими пользовались спустя рукава, оставляя их покрываться пылью в дальнем углу, если не наступало немедленного улучшения. Они нуждались в деньгах, однако продавать им было почти что нечего — разве что одну-двух куриц или неизменную свинью. Работа в кооперативе приносила кое-какой доход, но его явно не хватало. Деньги нужны были не столько для того, чтобы покупать еду, которой, пусть и низкого качества, им кое-как хватало, но для того, чтобы купить себе жену и устроить свадебный обед. Без этого никак нельзя было обойтись. Свадебный обед был для жителей этой деревни уникальным шансом наесться и напиться до отвала. Каждое из этих редких и важных событий становилось для них лучиком радости и счастья, позволявшим хоть на день забыть о непередаваемо убогой обстановке, в которой они существовали.
Иногда я привозил им подарки. Поначалу я делал множество ошибок, даря им такие вещи, как мыло или электрические фонарики — предметы, которые я обычно раздавал наси и другим народам. Однако мяо клали их на видное место и хранили так, будто я подарил им позолоченные каминные часы или статуэтку севрского фарфора. Тогда я начал возить им старую одежду, фунт-два соли, дешевые ткани или головы коричневого сахара и кувшины вина — эти подарки они принимали с такой благодарностью, что больно было смотреть.
Мяо оказались в безвыходном положении. Много столетий назад разрастающееся население Китая вытеснило их из Гуйчжоу в эти дикие, пустынные долины и ущелья, где им удалось укрыться от агрессивных соседей. Однако теперь они снова ощущали на себе давление цивилизации, только на сей раз — будучи на последнем рубеже. Незанятых мест больше не оставалось, отступать было некуда, спрятаться было негде.
Даже путешествуя в Лицзян, они избегали других путников. Сбившись в маленькие группки, они со страхом вглядывались в приближающихся путешественников или караваны и обходили их десятой дорогой, только бы не столкнуться с ними лицом к лицу. Строгий взгляд или громкое слово повергало их в безрассудную панику, и они тут же бросались наутек. Иногда они останавливались у меня дома, но никогда не задерживались надолго. Они тряслись от ужаса под взглядом моего повара, их пугал людской поток, шедший через мою контору.