Забытое королевство
Шрифт:
За обрядом муан-пеу всегда следовал обед, для которого стол накрывали освященной пищей, но приглашались на него только близкие родственники и члены клана. Когда гости ушли и мы остались одни, я поделился с Уханем своими заботами.
— Ухань, — сказал я, — мы с тобой давние друзья и успели за это время тесно сблизиться, так что скажи мне начистоту: что происходит в Лицзяне, чем, по-твоему, все это кончится и что мне делать? Я обеспокоен и не нахожу себе места.
Он долго смотрел в потолок, затем склонился ко мне и начал говорить приглушенным голосом, хотя в комнате с нами не было никого, кроме его престарелой матери и жены, не понимавших ни по-китайски, ни по-английски. Он объяснил мне, что таинственные реформаторы в Цзяньчжуане, Эръюане и Паошане — это не что иное, как коммунистический авангард, высланный для того, чтобы внедриться в города и подготовить почву для «освобождения» этой части Юньнани до прибытия регулярных частей Красной армии, двигавшихся из Сычуани и Гуйчжоу. Они успели проникнуть и в Лицзян, который их стараниями теперь тоже готов к перевороту, — оставалось лишь дождаться прибытия неких авторитетных лиц, которые должны тайно приехать из Куньмина. По его словам, Лицзян мог открыто «переметнуться» через неделю-две, а возможно, и через несколько дней. Сам он почти ничего не знал ни о коммунизме, ни о коммунистических идеях и приемах, однако подозревал, что город ожидают крупные неприятности. С его точки зрения, разумнее всего мне было бы поехать в Куньмин и оставаться покамест там, наблюдая за ходом событий. Расстались мы с грустью, предчувствуя, вероятно, что в этот мирный и радостный деревенский дом мне вернуться не суждено.
Домой я приехал в мрачнейшем настроении. Ли— цзян менялся с каждым днем — над городом нависла дурная, тяжелая, заряженная атмосфера, и я опасался, что в конечном итоге она разрядится фантасмагорией явлений настолько же нежеланных, насколько и неизбежных.
Большую часть времени я сидел дома. Желание выходить на улицу у меня отчего-то пропало. Винные лавки г-жи Ли, г-жи Ян и г-жи Хо перестали быть для меня открытыми воротами, через которые я проникал в лицзянскую жизнь, местами, где я приобретал друзей. Они больше не казались мне средоточием всего интересного и познавательного, хотя сквозь их окна я видел, как по улицам ходят незнакомцы, подобных которым в городе еще не появлялось. Лица у них были серьезные и сухие. В том, как безапелляционно они прокладывали себе путь через толпу прохожих, чувствовалась безжалостная и надменная натура. Я хотел что-нибудь предпринять — и не мог. У меня пропал аппетит, ко мне не шел сон. День и ночь меня одолевали тревожные мысли. Неужели и в моей жизни наступил переломный момент? Неужели мне снова придется сняться с обжитого места? Куда, как и когда я поеду? Мысль о том, чтобы покинуть Лицзян — возможно, навсегда, — казалась мне невыносимой. Куда бы ни заносила меня моя бурная жизнь, нигде я не ощущал такого покоя и счастья, как в Лицзяне. Здесь был мой рай. Я приложил столько усилий, чтобы заслужить себе место в этом раю, а теперь он, похоже, ускользал от меня. Я знал, что раем он был только для меня, и никогда не пытался обратить в свою веру людей со стороны или заманить их к себе в гости. Прожив в Китае много лет, я тем не менее оставался человеком в достаточной степени европейским, чтобы понимать, что мое представление о «земном рае» отличается от образа, распространенного на Западе. В Лицзяне не было ни отелей, ни кинотеатров, недоставало удобств, к вершине горы Сатцето не ходил фуникулер, а местные жители не устраивали за деньги выступлений для туристов — кроме того, организму, ослабленному чрезмерной гигиеной, здесь постоянно грозила опасность инфекций.
Счастье, которое я испытывал в Лицзяне, проистекало не только из беззаботного упоения цветами и их ароматом, блеском постоянно меняющихся снежных вершин и чередой праздников. Не было оно и результатом моей погруженности в кооперативную работу или помощи больным и бедным. Секрет заключался в гармоничном равновесии этих двух жизненных сфер. Однако для полного совершенства необходима была также вера в Божью любовь и милость, а также дружба и доверие простых и честных людей, среди которых я жил. Когда все это было мне даровано, я наконец зажил в согласии с миром и, что еще важнее, с самим собой. Я считаю, что подобное счастье, возможно, предвосхищает истинный рай, совсем не такой, каким его изображают богословы множества религий. Кому захочется жить в раю, похожем на роскошное кафе, где усопшие могут вечно наслаждаться бесплатными кушаньями и напитками, любуясь красотами небесных пейзажей? Да и вечная озабоченность болезнями, страданиями, мерзостью и лохмотьями плохо совместима с райской жизнью. Возможно, рай — это преображение обеих этих концепций через мудрость, любовь и уверенность в том, что ты поработал на славу.
День, которого все так боялись, наконец настал. Лицзян был объявлен «освобожденным». В городе тут же образовался коммунистический исполнительный комитет, взявший власть в свои руки. Членов магистрата и нескольких городских старейшин взяли под арест. Глава местной милиции, капитан Ян, сбежал, и коммунисты арестовали его третью жену. Все проходимцы и деревенские хулиганы, за всю свою жизнь не пошевелившие и пальцем, внезапно заделались полноправными членами Коммунистической партии и расхаживали по городу с особыми красными повязками и значками в странных фуражках с длинными козырьками, которые, по всей видимости, были отличительным знаком китайских большевиков.
Меня представили исполнительному комитету. Он состоял из нескольких новоприбывших членов группы освобождения Паошаня. То были нагонявшие на всех страх макуны (малайские коммунисты), китайцы особенно неотесанного и свирепого вида, напоминавшие мне некоторых бандитов, водивших грузовики по Бирманской дороге. Они пришли в Паошань прямо из Малайи, через сиамский Чианг-Май — излюбленным маршрутом, по которому коммунистические агенты путешествовали из Малайи в Юньнань. Среди тех из них, с кем мне довелось говорить, были люди, неплохо знавшие русский язык, — очевидно, они прошли обучение в СССР. Еще в комитете были, как ни странно, незнакомые мне наси, недавно прибывшие из Пекина, — они, вероятно, являлись доверенными чиновниками правительства большевиков. Они держались достаточно вежливо, выглядели куда интеллигентнее и культурнее малайцев и, похоже, обладали большей властью.
Начало правления новой администрации ознаменовалось расстрелом брата доктора Ли — того самого негодяя, что едва не отравил меня хлороформом на вечеринке. На казни полагалось присутствовать всем жителям города. Я не пошел, поскольку не люблю кровавых зрелищ, и был впоследствии оштрафован за это на два доллара. Позже мне еще не раз пришлось платить штрафы за подобные проступки. На следующий день по улицам провели старейшин и других арестантов, которых обвиняли в курении опиума и прочих преступлениях против народа. Среди них была и жена капитана Яна. Они брели по улицам со связанными руками, а на спинах у них висели огромные плакаты с описанием их преступлений. Зрелище было печальное и жалкое.
Чтобы отпраздновать «освобождение», на поле для скачек созвали колоссальное собрание, куда опять же обязаны были явиться все горожане. После собрания толпа пошла по Главной улице, неся сотни транспарантов и плакатов с изображениями Сталина и Мао Цзэдуна. Внезапно разразилась ужасная гроза, и демонстранты промокли до нитки, а поспешно нарисованные лица Мао Цзэдуна и Сталина смыло с плакатов потоками воды.
Чтобы защитить революцию, городскую милицию сперва обезоружили, а затем реорганизовали в новый отряд — настоящую маленькую армию, в которую обязали вступить всех молодых людей города. Многие девушки, не желая казаться хуже и проникнувшись новой идеей равенства полов, тоже надевали синие солдатские униформы, срезали волосы и становились солдатами, деля казармы и обедая за одним столом с мужчинами. Ни о каком аморальном поведении, однако, не могло быть и речи — большевики запретили любовь заодно с вином и изысканной едой. Новых рекрутов кормили очень плохо и скудно, а чтобы те не начали роптать, офицеры питались вместе со своими подчиненными. С деревенскими простаками эта стратегия работала прекрасно, однако прочих им обвести вокруг пальца не удалось. Офицеры были членами исполнительного комитета, собрания которого всегда проходили глубокой ночью и отнюдь не на пустой желудок — к решению вопросов они приступали после роскошного ужина, сопровождавшегося вином, а то и опиумом.
В рекруты угодили многие из моих деревенских друзей; часто, улучив момент, они прокрадывались ко мне в дом через заднюю дверь, которая выходила на ту сторону холма, где стояли казармы. Они были голодны как волки, так что мы постоянно держали в доме запас еды, чтобы их кормить — наваристый суп или жирную свинину с рисом. Денег у них не было вовсе, так что я часто ссужал им небольшие суммы, чтобы они могли купить себе хотя бы сигарет.
Через три дня после освободительного парада в Ли-цзян прилетел нанятым самолетом доктор Рок, время от времени посещавший город. Не имея возможности предупредить его заранее о политических переменах, я встретил его словами «Добро пожаловать в коммунистический рай!», отчего у него едва не подкосились колени. Обошлись с ним любезно: хотя багаж его подвергся обыску, деньги, бывшие у него с собой, конфисковывать не стали. Мы переночевали в деревне неподалеку от аэропорта и отправились в город утром следующего дня. В новой обстановке мы ощущали себя лишними и встречались почти каждый день, обмениваясь последними новостями.
Жизнь в Лицзяне изменилась почти до неузнаваемости. Ежедневно по городу маршировали мальчики и девочки, постоянно распевая мелодию марша «Тело Джона Брауна» и гимны во славу Мао Цзэдуна. Старые насийские танцы были запрещены — их сменили новые, коммунистические, в которых не было ни складу ни ладу. Многие горожане начали носить синие униформы. Наемный труд был отменен, и крестьянам приходилось работать коллективно. После работы они, усталые и сонные, должны были выслушивать бесконечные пропагандистские выступления на ежедневных собраниях, а затем еще и танцевать обязательные коммунистические танцы. Есть курятину и свинину и пить вино запрещалось, за исключением особых случаев. Бедным крестьянам стало некому продавать в городе яйца, птицу и свинину — даже дрова почти никто не покупал. Вместо того чтобы продать свой товар и заработать денег на неотложные нужды, они возвращались теперь домой с пустыми карманами.
В то время в Лицзяне находилась группа совершенно нищих мальчиков из Лодяня, обычно приходивших в город, чтобы наняться на сезонную работу в поле. По новым правилам нанимать их было нельзя — это называлось «эксплуатация чужого труда». Они оказались в отчаянном положении и голодали на улице, не имея ни денег, ни еды — ничего, кроме надетых на них лохмотьев. Смотреть, как они страдают и мучаются, было невыносимо, так что я позвал их всех к себе в дом на несколько дней, накормил их, выдал им кое-какую одежду и снабдил деньгами на дорогу обратно в Лодянь.