Забытое королевство

Гуляр Петр

Тибетцы, ицзу и другие горные племена предпочитали расплачиваться за покупки золотой пылью, самородками или слитками серебра, которые всегда имелись у них при себе. Процедура оплаты была хорошо отработана и ни у кого не вызывала затруднений. Лавочница и ее покупатель отправлялись в близлежащую ювелирную лавку; там золото проверяли и отмеривали нужное его количество либо же отпиливали от серебряного слитка в форме полумесяца четверть или половину. Золото, серебро и монеты не хранили в банках, поскольку в Лицзяне не было ни одного заведения, заслуживавшего названия «банк». Их держали в прочных деревянных сундуках, закрытых на тяжелые замки местного производства и спрятанных во внутренних покоях дома, а в деревнях нередко складывали в глиняные горшки и зарывали в потайном месте под полом.

Одна из улиц, отходивших от Главной, вела на площадь Медников. Ее целиком заполняли мастерские, где делались всевозможные товары из меди — в каждой из них кузнецы что есть сил лупили по своей посуде, так что на площади стоял невероятный шум и звон. Лицзянские изделия из меди славились своей красотой, прочностью и долговечностью. Их ковали и полировали вручную, и они отличались поразительным лоском. От выставленных наружу товаров вся площадь словно полыхала огнем. В лицзянской меди было много золота, поскольку ее добывали в богатых золотом месторождениях вдоль Реки Золотого песка, на расстоянии одного дня езды от Лицзяна. На площади продавались классические лицзянские ведра округлой формы на подставке, чайники и кувшины всех возможных размеров и подносы с накладным орнаментом и рельефными краями, которые часто играли роль церемониальных подарков. Самовары — в каждом доме имелся по меньшей мере один, в котором постоянно кипела вода для бесконечных чаепитий, — отличались по своему устройству от русских: вместо двух небольших ручек у них была одна большая, а вместо краника — длинный носик. Продавались здесь также и бесчисленные хо-го больших и маленьких размеров — как и самовары, они встречались в каждом доме, вне зависимости от достатка его хозяев.

Для наси хо-го и, в меньшей степени, самовар символизировали счастье и довольство жизнью. Без них невозможно было представить себе какие бы то ни было собрания — от свадеб и похорон до пикников на свежем воздухе. В самом деле, обедать или ужинать в холодные зимние дни, не согреваясь близостью хо-го и самовара, было бы весьма тоскливо. Хо-го — это китайское изобретение, нечто среднее между переносной печкой и плиткой: большая миска с крышкой на подставке, с дымоходом по центру. В миску наливают воду, а уголь, горящий в дымоходе, согревает ее, после чего в воду закладывают сырые овощи, мясо и другие продукты — и вскоре все это превращается во вкуснейшее рагу. По мере того как едоки расправляются с блюдом, в миску подливают еще воду и подкладывают новые продукты, а в печку добавляют угля, так что горячая еда не кончается до тех пор, пока продолжается застолье. В разных местах хо-го носит разные имена, однако суть этого устройства не меняется — его используют по всей Азии, от Лхасы до Шанхая и от Харбина до Джакарты; японский вариант этой печки известен под названием сукияки.

Красивая улица неподалеку от площади Медников вела к дворцу династии Му. Границу этого аристократиче— ского квартала обозначала перекинутая над улицей триумфальная арка. Сам дворец, хаотичное сооружение в китайском стиле, использовался в качестве начальной школы округа. К нему прилегал ряд обнесенных стеной домов, где проживал бывший король, его семейство и другие члены королевской семьи. Перед королевской усадьбой возвышалась покрытая искусной резьбой каменная арка с надписью из двух иероглифов — «Верный и правый»: этими эпитетами наградил короля в семнадцатом столетии император династии Мин. Титул «король» или «начальник», которым в народе до сих пор обозначали главу династии Му, был не более чем данью почета — во времена правления Маньчжурской династии феодальное деление на королевства было отменено, и Лицзян стал префектурой (фу). Некоторое время должность префекта сохранялась за королями династии Му и передавалась по наследству, однако позже они утратили и эту привилегию, и последующие префекты назначались правительством Китая. Династия Му, чьи корни уходят во времена прославленной империи Тан, породила множество героических и справедливых правителей, время от времени перемежавшихся бездарными королями. К концу правления Маньчжурской династии королевское семейство Му успело изрядно продвинуться на пути разложения. Члены семьи усвоили новую в те времена моду на курение опиума и другие утонченные пороки китайского двора, так что падение было довольно болезненным. Лишившись доходов от некогда обширных владений, семейство вынуждено было продавать один за другим предметы искусства из столетиями собиравшейся коллекции и драгоценные памятные вещи своих предков, чтобы удовлетворить ненасытную жажду опиума; поговаривали, что некоторые принцы продавали даже мебель и свадебные наряды своих жен. Авторитет и репутация славной династии пошли прахом.

Мне доводилось встречать короля, и вид у него был жалкий — бледный, истощенный, невыразительный; горожане считали его недотепой. Его нечасто приглашали на важные собрания, а когда это случалось, за праздничным столом ему отводили второстепенное место. Другие члены королевского семейства выглядели не более презентабельно, хотя некоторые из них были блестяще образованными людьми. Одного из них, двоюродного брата короля, я взял в нашу контору управляющим делами, и он работал у нас до самого моего отъезда из Лицзяна. Иногда он целыми днями где-то пропадал и никогда не появлялся на месте до полудня, однако постоянно просил дать ему аванс в счет зарплаты и пытался втайне выгадывать для себя проценты с дохода от наших кооперативов. Более того, он вынес из конторы часы и множество других вещей и вечно норовил всеми правдами и неправдами выжать из любого доступного ему источника лишний доллар для собственного кармана. Однако уволить его я не мог: все попытки оказались тщетными, поскольку заменить его было некем. Он прекрасно вел счета и писал по-китайски безупречные отчеты для головной конторы — в составлении официальных документов ему не было равных, поскольку он знал все нужные стили и формулировки.

Только после открытия конторы в Лицзяне я понял, насколько немногие наси или миньцзя по-настоящему хорошо знали китайский язык. На пост управляющего мне порекомендовали сразу нескольких человек, всех с прекрасным послужным списком — среди них были преподаватели средних школ, секретари местных государственных органов и так далее. Каждого из них я подверг беспристрастной проверке, однако письма и отчеты, которые они писали, головная контора неизменно возвращала нам как малопонятную абракадабру, в сравнении с которой выигрывало любое сочинение китайского школьника; разобраться в счетах, которые они составляли, было и вовсе невозможно. Мне строго велели найти более способного кандидата. Если бы начальство знало, насколько это было непросто! Наконец я отыскал королевича Му, и все наладилось. Но курильщик он был отъявленный. Опиум составлял цель и смысл его жизни, и он готов был — и шел — на все, что только угодно, чтобы его раздобыть. Его жена нередко тайно приходила к нам в контору, чтобы забрать остатки его жалованья, и всегда сетовала, что ей с детьми приходится жить впроголодь. Все, что можно было в доме продать, он уже продал. Придя в контору далеко за полдень, после долгой утренней трубки королевич Му с большим энтузиазмом брался за работу. Не было такой задачи, которая оказалась бы ему не по силам. Он был одним из наиболее образованных и интеллектуально развитых представителей народа наси, каких я встречал в своей жизни. Историю и положение дел в Лицзяне он изучил как мало кто другой. В китайской истории и государственных делах он был настоящим знатоком и умел блестяще поддержать беседу. Это был прекрасно воспитанный, светский, обаятельный аристократ, но когда его охватывала жажда опиума, он забывал все правила и приличия.

Поблизости от королевской резиденции Му располагалось множество особняков местных богачей — со всех сторон их окружали текущие ручьи, а со стен свешивались цветущие розы. Дома были двухэтажные, с четырьмя либо шестью флигелями. Все деревянные детали были покрыты темно-красным или бордовым лаком, а искусная резьба — позолотой или серебром. Во двориках, выложенных тесаным камнем, в изобилии цвели цветы и кустарники. Наси обожали цветы — по улицам они всегда ходили с цветком или букетом. Они сажали у домов и вдоль дорог розы, георгины и канны и постоянно охотились за новыми видами цветов. Я выписывал семена цветов и овощей из Америки, так что мой дворик был усажен растениями всех оттенков радуги. У меня постоянно просили то отросток, то цветок. Иногда толпа гостей растаскивала мой садик подчистую. Обычно я не возражал, но когда кто-то выкопал и унес инкарвилию и черный аконит, привезенные мной со Снежной гряды, я очень рассердился. Ничего экзотического в них не было — чтобы их добыть, надо было просто не полениться дойти до гор, где таких цветов росли тысячи. Я потом не раз задумывался о том, зачем украли черный аконит: быть может, для поспешно спланированного убийства или самоубийства? Цветы в горшках — например цинерария и кальцеолярия — вызывали восхищение и очень ценились. Однажды я подарил кальцеолярию в горшке своей подруге мадам Ли, хозяйке лучшей винной лавки на Главной улице. Она выставила горшок на прилавке, и каждый день цветком любовались толпы восхищенных прохожих; женщины быстро окрестили его «мужское богатство». Особенно почитались пионы. Существовали особые сады, где можно было увидеть цветущие пионы во всей их красе — огромные цветки до поры до времени защищали тонкой бумагой, а когда большинство из них распускалось, хозяин сада устраивал в честь этого события вечеринку.

Город кончался внезапно — зеленые поля, которые там и сям пересекали ручьи, начинались сразу же за высокими домами. Трущоб в Лицзяне не было. Здесь не существовало кварталов, населенных преимущественно беднотой. Местные улицы не знали кое-как сколоченных одноэтажных домиков и хибар, сложенных из керосиновых бочек, тюков соломы или ящиков; не было в городе и «нехороших», грязных или немощеных улиц. В Лицзяне не было, как в Лондоне, разделения на Вест-Энд и Ист-Энд — все кварталы города были одинаково ухоженными и аристократичными. В каждом уважающем себя доме держали свиней, однако загоны для них располагались на приличном расстоянии от дома, и хотя свиньям было позволено бродить по всему городу, они вели себя очень воспитанно и никому не мешали. Они старались не затруднять уличного движения и спали в основном на обочинах, согретых солнцем. Свиной навоз никогда не залеживался на улицах — его можно было продать на рынке в качестве удобрения; свиньи, казалось, это понимали, и в городе всегда было чисто. Эти умнейшие животные уходили из дома (в том числе и из моего) рано утром и шли на близлежащие луга пастись или дремать на солнышке. Возвращались они ранним вечером и с хрюканьем пытались открыть двери дома рыльцем. Если их присутствие требовалось раньше, хозяйка (или в исключительных случаях — хозяин) могла всегда позвать их домой, во всю глотку крикнув: «Нонна!» Как и повсюду в Китае, свиньи были для наси главной опорой и гордостью их экономики — и заодно составляли компанию местным домохозяйкам, когда прочие члены семейства отлучались из дому. Блестя глазками, они издавали одобрительное хрюканье и, в знак особой симпатии к этим работящим женщинам, мягко толкали их пятачком.

Таким образом, замощенные и хорошо снабжавшиеся водой улицы Лицзяна были избавлены от пыли и дурных запахов. В качестве топлива для обогрева жилищ и готовки тут использовали уголь и сосновые поленья. Эти товары были главным предметом торговли на рынке и приносили жителям деревень немалый доход. Другим важным товаром были миньцзе — пропитанные смолой сосновые лучины, незаменимые источники света и огня для очага. Поскольку город со всех сторон окружали бескрайние сосновые леса, любой крестьянин мог набрать вдоволь щепок и привезти их в город на продажу либо на лошади, либо на собственной спине — или спине жены. По утрам над городом всегда поднимался столб ароматного соснового дыма.

В Лицзяне не было ни автомобилей, ни карет, ни рикш. Все — богачи и бедняки, генералы и солдаты, независимо от кастовой или классовой принадлежности — ходили пешком. Здесь вам не грозила встреча с миллионером, пускающим пыль в глаза на «кадиллаке» или «роллс-ройсе», или с китайским генералом, с ревом проносящимся на бронированном лимузине по тихим лицзянским улицам. Единство способа передвижения удивительным образом уравнивало между собой все сословия местного населения и способствовало установлению истинно демократических взаимоотношений. Генерал или губернатор, идущий по улице пешком, уже не казался настолько устрашающим и недоступным — с ним мог запросто поздороваться на «ты» даже самый бедный крестьянин.