Забытые пьесы 1920-1930-х годов
Шрифт:
ГОРЧАКОВА. И часто они встречались?
ВИКТОР. На Кавказе встретились, в отпуску. Да она привезет его сегодня показать.
ГОРЧАКОВА. Нет, я о Кулике… и Вере…
ВИКТОР. А-а-а… Нередко.
НАКАТОВ. Вере — двадцать, Рядовому — сорок девять. Нелегкая разница…
ГОРЧАКОВА. По какому случаю пирог, Елизавета Семеновна?
МАТЬ.
ВИКТОР. Мать…
МАТЬ. Я тебе тридцать лет мать, Витенька. И если бы не твой прямой приказ — не видать бы ей пирога.
ВИКТОР. Беда!
ГОРЧАКОВА. Увы! Ковалева даже семью раскалывает.
ВИКТОР. У них обоих характеры как кремень.
ГОРЧАКОВА. Ах, Виктор, бедный Виктор! Ну, если б мать тянула тебя назад… Но ведь она растет, растет на глазах… Я выдвинула ее в комитет по постройке фабрики-кухни и горжусь этим. Елизавета Семеновна — лучшая комитетчица. Это ее первый общественный шаг за пятьдесят шесть лет. И ты вместо поддержки готов пожертвовать ею… ради той… ради той, которая…
НИНА (увидела Накатова, едва не выронила цветы). Ой, помогите, падаю! (Подошедшему Виктору, тихо.) Он ничего не знает?
ВИКТОР. Ничего — успокойся.
НИНА. Уф!.. Паша — ставь сюда. На стол, на стол… Василий Ефимыч, здравствуйте… Привет вам от мирового пролетариата. Одобряете выбор?
НАКАТОВ. Как всегда.
СЕРОШТАНОВ. Кому не нравится — подымите руку. Таковых налицо не оказалось, астры утверждаются единогласно.
МАТЬ. Денег небось потратили — не сосчитать. А завтра подсохнут цветы — и выбросим. Лучше бы что-нибудь существенное приобрести.
ОТЕЦ. Я их завтра в землю пересажу.
НИНА. Нет, Никитыч, у этих цветов другая судьба.
МАТЬ. Разве она позволит!
НИНА (схватила гитару).
Лиза, Лиза, Лизавета, я люблю цветы за это, и за это и за то — во — и больше ничего!Витя, надо корзины установить покрасивее!
ВИКТОР.
НИНА. Нет, я сегодня вежливая…
ГОРЧАКОВА. Как дела, секретарь ячейки? Как жизнь?
СЕРОШТАНОВ. Жизнь как астры. И астры завтра повянут и уничтожатся.
ОТЕЦ. Материя неуничтожаема, Паша. Она только перемещается в пространстве.
СЕРОШТАНОВ. А у меня сперли материю. Получил на костюм, и сперли. Она, конечно, не исчезла, она к другому переместилась, но, если б я его встретил, я бы ему челюсть переместил, как бог свят.
ОТЕЦ. Философия, Паша, не по твоим мозгам.
СЕРОШТАНОВ (вынул карманное зеркальце). Вот она — философия. (Отцу.) Ты, допустим, прогульщик, но у тебя — лицо. Гладкое. А я — первый ударник, и у меня — рожа. В буграх. Ты девушек лапаешь — они курлыкают, а меня они лопоухим зовут, хоть будь я самый деликатный филантроп. (Горчаковой.) Где здесь классовый подход? Что мне как ударнику сапоги дали? Ты мне физиономию дай, чтоб я девушку привлекал.
НИНА (прикалывает ему астру). Зато у Паши душа как цветок.
СЕРОШТАНОВ. Нет, я прошу эту мою вековую обиду обсудить немедленно.
ГОРЧАКОВА. Увы, милый, здесь начинается дарвинизм… Я сама…
НИНА. Она сама дамочка не из красивых. Страдает от этого и на нас, хорошеньких девушек, сердится.
ГОРЧАКОВА. Ты сегодня не в духе.
НИНА. Наоборот, не хочу портить хорошего настроения.
ВИКТОР. Большую корзину лучше поставить вниз. А эту, розовую, над ней.
МАТЬ. Витя, взгляни, как я стол убрала.
ГОРЧАКОВА. Вот-вот… Мы вместе посмотрим.
МАТЬ. И пирожка попробуете. Недорог он, а посытней цветов.
ОТЕЦ. Э!.. Скоро в республике классов не будет, а у нас в семье вражда хуже классовой… Нет мира в нашей семье.
СЕРОШТАНОВ. И от каких причин люди злятся?
ОТЕЦ. Теории не хватает. Высоты человеческого размышления.
НИНА. Ты вот не злой.
ОТЕЦ. Старуха моя за двоих нас сердится. А теории и мне не хватает. Э! Если б теория была — совсем не то из меня получилось бы. (Показывает книгу.) Сегодня много прочел. Три страницы.
СЕРОШТАНОВ. А понял сколько?
ОТЕЦ. Все понял. Вот, гляди. (Читает.) «Даже во внешне неподвижных телах происходит непрестанное движение молекул». До чего тонко подмечено!