Забытые пьесы 1920-1930-х годов
Шрифт:
НИНА. А его-то ты любишь?
ВЕРА. Не знаю, может, месяц поживу да брошу.
НИНА. Не любишь ты его, Верка!
ВЕРА. Какая твоя забота? Тебе с ним не жить.
НИНА. Нет, я его обманывать не дам…
ВЕРА. Ты, Нина, в мою жизнь не вмешивайся. Захочу обмануть — с тобой не посоветуюсь. Я вот с Куликом в парке целовалась — никого не спросила.
НИНА. А я ему расскажу…
ВЕРА. Ах ты… посмей, посмей… Да я…
НИНА. Ну вот… Со всеми поссорилась…
Занавес.
Акт второй
ОТЕЦ. Вот, мать: «Ничто от некоторого нечто — есть определенное ничто»{309}.
МАТЬ. Заговариваться начал.
ОТЕЦ. Это Гегель писал. Да. Само собой, на то и философия, чтоб не все понимать сразу.
МАТЬ. Эк, вас чему учат теперь.
ОТЕЦ. Теперь у меня столкновение в мыслях о больших вещах, а прежде была одна ять с фитой да забота о медном пятаке.
МАТЬ. Прежде за пятак тарелку щей давали, а хлеба не в счет.
ОТЕЦ. Что ж не стала ты добрая с этих щей.
МАТЬ. Пятнадцать лет в подвале, как каторжная, у корыта отстояла. Витюшу там выкормила, как не помер, удивляюсь. Добрая! Будешь добрая, когда цельный вагон алебастру сперли. Звери!
ОТЕЦ. Ты на что намекаешь, мать?
МАТЬ. Я не намекаю… (Роется в папке.) Положен мне по плану вагон алебастру? Читай… Не мне, а кухне нашей, фабрике, то есть кухне, чтоб достроить. Положен… Приходим это мы за алебастром, а нам в ответ: нет вам ни шиша. Как так, говорим, нет, раз по плану? «По плану есть, а по факту нет. Ваш алебастр чужому дяде отдали». Как так? — Атак сяк. Подождите, говорят, квартал. Хороши квартальные! Теперь по городу как очумелая бегаю, алебастр ищу — а дом стоит.
ОТЕЦ. Э, старуха моя ненаглядная. Ты алебастр найди, дом не пропадет.
МАТЬ. Я уж к чужой гадалке
КУЛИК. Уф! Что было! Товарищи мои, что было!
ВИКТОР. Налей, мать, чайку — в горле сухо от заседания.
МАТЬ. Да что было?!
КУЛИК. Все. Кончилась ваша Цыца. Разъяснили ее в пух и прах.
ОТЕЦ. Ваша? С каких пор она твоей перестала быть?
КУЛИК. Я первый ее разоблачил, первый!
МАТЬ. Да как у тебя, охальника, рука поднялась? Ты сам всегда…
КУЛИК. Что сам, что сам? Я сам только то делал, на что она намекала… Разве мне Нина враг?
НИНА. Уж и со мной сдружился!
КУЛИК. Я тебя, Нина Михайловна, уважаю как личность…
НИНА. Спа-асибо.
КУЛИК. Но Цыца намекала, я и развивал кампанию… Ей, бюрократке, приятно, а я по ночам слезой исходил… Не веришь? А желаешь — сейчас заплачу. Воображу и заплачу.
НИНА. Слезы твои из крокодиловой кожи.
ОТЕЦ. Расскажи лучше, как ты решился.
КУЛИК. Не могу. Хочу и не могу. Собрание было закрытое. Тайн партийных я никому не выдаю… И чтобы дальше этого места — могила!
Как начала она зондировать почву на Нине в масштабе СССР — государства, как пошла лозунгами подхлестывать, как рассыпалась цитатами — все притихли, глаза в рукава — ну, думаем, исключат обязательно. И голос у ней как похоронный марш.
ВИКТОР. И тут подошла она к протоколу.
КУЛИК. Витя, молю, не отбивай смака! Да… Разъясняет она протокол, а Сероштанов — он председательствовал — встает в благородную позу и — рраз! Это, говорит, совсем надо понимать не так… Она его глазами прокалывает, а с места ей — рраз, рраз… Не так, говорят, не так… И закипело! Все повскакали, руками машут, орут, шумят. Я вижу: дело — дрянь, и с места: «Это, мол, ей так не пройдет!» Слышу: бурные аплодисменты — это мне!
НИНА. Десять человек хлопало.
КУЛИК. Больше, Нина, ей-ей, больше. Сам считал… Тут я лезу на сцену и признаюсь в ошибке — своевременно, мол, не реагировал на затыкание рта! И все собрание кинулось в овацию… Ей-ей, Нина…
НИНА. Сам подсчитывал?..
МАТЬ. Ну, дальше, дальше.
КУЛИК. Там еще часа три говорили, но несущественно. Приняли резолюцию. А Паша Сероштанов у нас замечательный секретарь. Я теперь курсирую на Сероштанова.