Забытый - Москва
Шрифт:
А уж она!.. Она, кажется, вся состояла из одного неизъяснимого наслаждения! Через каждые пять-шесть движний по телу ее пробегала мелкая, но ясно ощутимая им дрожь, она с пристоном выдыхала: ммыхх!
– вытягивалась в тугую струну и на мгновение замирала, вынуждая замереть и его, а когда дрожь проходила и он вновь изо всех сил впивался в нее, она со всхлипом вновь цепко, и руками и ногами, обхватывала его, пять-шесть раз дергалась и с дрожью вновь вытягивалась в струнку. Это повторилось уже, кажется, больше десятка раз, без всяких изменений с ее стороны, только "там" стало сыро и очень просторно, и Дмитрию, чтобы сохранить полноту ощущений, приходилось все увеличивать размах движений, так что в конце концов, не рассчитав и забывшись (уж какой тут расчет!), он выскочил из нее, а когда опустил руку воздвигнуть все на прежнее место, вдруг почувствовал, как из нее буквально фонтаном изверглось что-то, и она вновь, задрожав и замычав, вытянулась и замерла.
"Так вот как это у них! Похлеще чем у мужиков! А я-то думал..." - он приостановился и услышал, как бешено колотится сердце, и почувствовал, какой он горячий и мокрый - как из бани.
И тут в дверь постучали.
Холодный ужас пополз у него по спине. "А вдруг Любаня вернулась!" Сердце тукнуло и упало, а с ним сразу и вся мужская сила.
Юли в этот момент, обвив его руками и ногами, бешено впивалась в его губы поцелуем. Услышав стук, она, нисколько не изменив позы, не вздрогнув даже, отвернула лицо в сторону, глубоко вдохнула, выдохнула и совершенно спокойным, ледяным с оттенком недовольства голосом громко спросила:
– Ну кто? Чего надо?
– Я это, боярыня, Ефим. Баня топится, а вот стол... На сколько человек?
Юли дернула головой, спрашивая взглядом: на сколько? Дмитрий кое-как высвободил руку, махнул: на всех, мол.
– Ну на всех наших, кто здесь, на восьмерых. Сам, что ли, сообразить не мог?!
– взвинчивая недовольство, проговорила Юли.
– Иди, я сейчас.
– Я уже думал, может, он захочет с княгиней только... Ладно, иду.
Юли прислушивалась несколько мгновений к удаляющимся шагам, все еще не расцепляя ни рук, ни ног, длинно прижалась к нему, но ощутив, как он увял, раскинулась, потянулась:
– Вставай, храбрец, одевайся быстро. Вон вода холодная в ведре, плесни в лицо, да посиди немножко, охолони, а я побежала.
Неуловимо, как только она умела, выскользнула вбок, прыгнула к ведру, брызнула водой себе в лицо раз, другой, юркнула за занавеску, пошуршала там недолго и появилась одетой, затянутой, строгой, недоступной, готовой встречать приехавшего князя - для нее ничего не произошло, а он все лежал, растерзанный, расхлюстанный, потный и, наверное, красный, без сил.
Ему стало стыдно и почему-то досадно, но он не успел разозлиться, даже понять, - она подошла, присела, взяла обеими руками его голову, приподняла, грустно-грустно заглянула в глаза, поцеловала эти глаза, потом губы. Осторожно, нежно. Отпустила, вздохнула:
– Спасибо, милый, родной мой. Теперь мне надолго хватит. Вспоминать...
– и поднялась. Он успел схватить ее за руку, потянул к себе, она опять села.
– Юли! Как же ты?.. Неужели без меня так и мучаешься?! Одними воспоминаниями...
– Ну что ты... Разве с моим темпераментом я бы смогла? С ума бы сошла, наверное. Врать не буду. Хватаю иногда, когда совсем уж невтерпеж, кого покрепче, кто для "этого дела" поглянется. Только все они по сравнению с тобой такое... прости Господи. Так что сразу надо-олго охота пропадает. А воспоминания... Они всегда со мной. Иногда как возьмусь себя воспоминаниями разжигать... так мне лучше, чем с мужиком, становится.
– Во как!!
– Да уж так, - Юли совсем успокоилась, - а мужики мне теперь не столько для себя, сколько для тебя нужны.
– Для меня?!
– А для кого ж?! Сам сказал: все знать желаешь. А они за "это самое" все готовы отдать. А уж болтают! Хуже баб на базаре. Одевайся скорей, да умойся - лица на тебе нет. Пошла я, а ты немного погодя спустись.
Он дернулся еще что-то спросить, но Юли припала на колено, торопливо поцеловала, не дала говорить:
– Все расскажу, не беспокойся. В свое время. При княгине, чтобы... ну, чтобы о нас не задумалась. А сейчас поспеши ради Бога.
* * *
Дмитрий вышел от Юли, подтянувшись, одернувшись и оглядевшись со всех сторон и основательно поплескав в лицо ледяной водой. Начал спускаться по лестнице и увидел, что внизу уже стоит, расставив руки и загородив собой весь широченный проход, монах, улыбающийся во всю рожу и... опять трезвый!
– Ну, отче, ты, никак, и в самом деле завязал по-серьезному! Я прямо тебя не узнаю!
– они обнялись и долго хлопали друг друга по плечам и спинам.
– Завязал, сыне, завязал, иначе нельзя, но вот нынче развяжу маненько, на вечерок... в твою честь. Больно интересно узнать, как ты там с ушкуйниками-то...
– Э-э, отец Ипат, там интересного мало. Я ведь не рассказывать, а слушать приехал.
– Ну-у, этого у нас для тебя хватит, только уши развешивай. Говори, с чего начинать.
– Погоди, отче. Я ведь только вошел. Еще и на сыновей глянуть не успел. Юли!
– Я, князь, чего тебе.
– Юли подлетела, чудно полыхнула глазами, монах аж крякнул.
– Где Борька с Мишкой?
– У митрополита. Их там грамоте с утра до ночи обучают. Так строго, так много, прямо как невольников держат. Так их жалко...
– О-о, это неплохо! Чему ж их там?..
– Да разному. Там чуть ли ни сам Алексий за ними наблюдает. Понравились они ему. Собирается помощников из них себе делать. Я хорошо не знаю, княгиня расскажет.
Юли растворилась в великой всеобщей суете, а монах, выразительно глянув ей вслед, крякнул еще раз и склонился к Дмитрию, понизил голос:
– Ну хороша, конечно, баба, блеск, все мужики тут по ней с ума посходили. Но ведь не вот, чтобы лучше и не найти. Да и не молода уж... Сколько ей? Тридцать семь? восемь? Но как тебя увидит!.. Разом как-то, вмиг, в десяток, в сотню раз краше становится. Вспыхивает красой! В эти моменты даже я готов за ней, стервой, козлом скакать, прости, Господи, душу грешную! Ты бы сказал ей, чтоб остереглась как-то. Ведь увидит Любаня сразу все поймет.
– Да она, похоже, давно уж все поняла, отче.
– И как же?!
– раскрыл рот монах.
– Как видишь, - Дмитрий пожал плечами.
– Твоя-то Ботагоз как? Все кается?
– Оо-охх, сыне, моя Ботагоз теперь не Ботагоз, а Варвара. Опять затяжелела. Первый-то у нее выкидыш получился. Знаешь?
– Писала мне Люба.
– Теперь из церкви не выходит, меня до себя близко не подпускает. Помереть боится. Кто-то ей рассказал (узнаю - пришибу!) историю твоей матери. Вот она и... Не столько помереть, а вот дитя своего не увидеть... Живого...