Забывший имя Луны
Шрифт:
– Как это?! – не на шутку изумился Леша.
– А вот так! – припечатал Ромашевский и прочел коротенькую, минут на 40, лекцию об управляемых сновидениях. После ее окончания Леша побледнел еще больше, закусил дрожащую нижнюю губу, и вскинул кулак в традиционном приветствии непреклонных испанских революционеров: «Но пасаран!» – «Они не пройдут!»
– Пусть я буду и дальше так мучиться, – тихо и торжественно сказал Леша. – Но дяди Пети в антологии не будет!
Все насельники и гости, присутствовавшие при разговоре и подошедшие, чтобы послушать лекцию Ромашевского, бешено зааплодировали. Леша сдержано поклонился и ушел бледный, но непобежденный.
Кроме дяди Пети, появился и как-то незаметно осел в сквоте маленький рыжий монашек с бегающими глазками и ласковым, липким голосом. Звали его отец Варсонофий, и когда он, торопясь, путая и перескакивая с пятого на десятое, рассказывал насельникам свою историю, никто так толком и не понял, то ли сам он сбежал
Последним по времени появился Игорь, школьный друг баталиста Переверзева. Баталист привел его в надежде на реабилитацию и ремиссию, так как в семье Игоря терпение подошло к концу. В сквоте Игорь вел себя тихо и вполне пристойно, работал где-то в бригаде по ремонту квартир, каждый вечер мылся до пояса и обливался холодной водой. По каким-то никому неведомым причинам Игорь очень боялся мух и всегда таскал за пазухой трехцветного котенка, в которого, по его утверждению, воплотилась душа никарагуанского диктатора Самоссы. Кешка быстро подружился с немногословным Игорем и получал от него недостающие ему сведения по современной истории, о которых он стеснялся спросить у самого Переверзева.
В конце концов, разрозненные исторические события сложились у Кешки во вполне связную картину. Обладая по преимуществу конкретным мышлением, он понимал историю, оттакиваясь от единственной известной ему исторической реальности – города Санкт-Петербурга. История же мыслилась Кешке следующим образом:
Основали наш город древние греки на семи островах, причем при его основании они как-то руководствовались местами гнездования гусей. Мысль вполне странная, но оказавшаяся впоследствии полезной, так как гуси сумели предупредить древних греков о нападении каких-то врагов. Именно древние греки построили все дома с колоннами и завитушками. В дальнейшем город был захвачен царем варваров Петром, который в корне поменял все обычаи, запретил людям носить бороды, и убил своего сына, потому что тот был с ним не согласен. Здешние люди сначала пытались протестовать и даже побили Петрово войско на Бородинском поле, поубивав всех закованных в железо воинов стрелами прямо в глаз и побросав их под лед (явное ландшафтное противоречие не слишком смущало Кешку. Подумав, он решил, что древние люди, в спешке выбирая место для битвы, приняли за поле замерзшее болото, что с непривычки к лесной жизни очень даже возможно). Окончательно поработив местное население, царь Петр установил очень тесные связи со всеми соседними городами, и чужим верил больше, чем своим, что его в конце концов и погубило, так как в тоже очень большом и красивом городе Париже восстали против непонятно чего очень сильные и смелые люди – коммунары, и когда их там, в Париже, победили, они бежали сюда, в Санкт-Петербург и здесь устроили то же самое, но здесь уже они были ученые, и им удалось всех победить, и они убили царя и уйму его малолетних детей. По-русски коммунары стали называться коммуняками и образовали свою самую большую в мире страну, которая называлась Совдепией. Совдепия была очень сильна, и все другие страны ее боялись. Она же желала распространить свое влияние как можно дальше, и даже посылала летающие повозки-ракеты в луне и другим звездам. Но там никого не оказалось.
Всякие разные страны пытались победить Совдепию силой, но каждый раз ничего не получалось, потому что коммуняки очень любили свою страну и считали ее лучшей в мире, хотя на самом деле это было еще как посмотреть. Потом старые коммуняки поумирали, а новым было в общем-то все все равно, лишь бы жрать побольше да посытнее. И были еще такие, которые за свободу, хотя от чего свобода, и для чего, они и сами толком не знали, потому что никогда ее, свободу, не видели, если только во сне, или друг другу рассказывали. И тогда все другие страны сговорились между собой и решили свалить Совдепию хитростью, раз силой не получается. И они стали всем рассказывать и показывать, как хорошо у них всем живется, и как в Совдепии плохо, темно, холодно и голодно. И многие им поверили, хотя это тоже было еще как посмотреть, потому что вот черные люди-негры в стране Африке и вовсе умирали от голода после того, как их когда-то заставляли на себя работать хитрые белые люди из страны Америка.
А потом Совдепия развалилась на много мелких стран, в каждой из которых появился свой царь-президент, и страна Америка и все другие страны радовались, и те, которые хотели свободы, ее сразу же получили. Пока они сидели со своей свободой и думали, что с ней делать, некоторые вновь образовавшиеся страны перессорились между собой и стали воевать друг с другом. Тогда те, которые хотели свободы, стали выступать против войны, но их, конечно, никто не слушал. А те, которые хотели побольше жрать, под шумок сделали так, что все, которое раньше было общее, теперь стало их. И они стали между собой ссориться, кому чего больше досталось, и убивать друг друга, и нанимать других людей, чтобы они их охраняли, но все это пустое, трын-трава, потому что нормальные люди как жили раньше, так и сейчас живут, а Совдепия, которая теперь называется Россией, еще себя покажет…
Жилось Кешке в сквоте хорошо. Как это «хорошо» выглядело и из чего состояло, Кешка не только сказать, но и подумать внятно наверняка затруднился бы, но чувствовал это также ясно и чисто, как первый снег.
После побега от Алекса , что-то, отошедшее в сторону, словно бы спрятавшееся в испуге, вернулось к Кешке, и снова, вкрадчиво, но властно заявляло о своих правах. Кешка вновь подолгу смотрел на звезды, ощущал вкусы и запахи, копил слова, играл в них, как ребенок играет в кубики. Мир, который он покинул, виделся ему теперь как будто бы через пыль или дым – неотчетливые фигуры, искаженные пропорции, тусклые краски и резкие душные запахи, от которых першит в горле и слезятся глаза. Накипь – так говорил Аполлон, и Кешка верил ему, хотя сам, думая об оставленном, по прежнему представлял себе колонию чаек. Иногда мальчик ловил на себе задумчиво-тревожные взгляды Аполлона и чувствовал, что художник хочет что-то ему сказать, от чего-то предостеречь, но почему-то никак не может начать разговор. Кешка не торопил Аполлона и даже не испытывал особого любопытства. Наоборот, ситуация недоговоренности в чем-то устраивала его. Он видел и чувствовал хрупкость сквотского бытия и понимал, что рано или поздно опять придется что-то решать. Кешке не хотелось, чтобы этот миг наступил сейчас. Он еще не был готов.
Освоившись с занятиями сквотских жителей, Кешка довольно быстро подобрал себе дело, явочным порядком нанявшись в подручные к Маневичу – хмурому, жилистому человеку с лицом породистого, но чем-то обиженного добермана. Маневич мыслил себя художником, но зарабатывал на жизнь производством и продажей украшений из дерева, полудрагоценных камней, проволоки и кожаных обрезков. Для души Маневич рисовал крыс. Крысы эти были не простые, и каждая имела явное портретное сходство с каким-то конкретным человеком. На холстах Маневича крысы жили наполненной и многообразной жизнью – влюблялись, обедали, ходили на демонстрации, подстригали розы, рожали и воспитывали крысят. Усатые крысиные морды отражали все возможные чувства, и многие «герои» крысиных эпопей не раз предлагали Маневичу продать тот или иной холст. Но Маневич всегда отказывался – изредка дарил, а чаще просто складывал картины в огромные картонные ящики, которые вместе с другим художническим имуществом стояли в «кладовых» сквота. Эти кладовые сами по себе были весьма интересным местом и по разнообразию и непредсказуемости своего содержимого более всего напоминали волшебные чердаки из литературы о детстве эпохи критического реализма. Кладовые занимали почти целиком одну квартиру и там можно было найти практически все что угодно – от полусгнивших тюфяков, набитых в основном погрузившимися в зимнюю спячку клопами, до антикварных реликвий, принадлежащих кому-то из насельников, не имевших постоянного жилья. В основном же кладовые заполняла художественная и околохудожественная продукция сквота. Номинально квартира-кладовая запиралась на замок, но ключ от нее имелся практически у каждого из насельников. Баба Дуся добровольно приняла на себя обязанности уборщицы-смотрительницы, подметала пол, составляла картины индивидуальными стопочками, сметала пыль с книг и вела некий собственный учет имущества. Насельники были ей за это весьма признательны и зачастую, как к последней надежде обращались к ней, когда приходил, к примеру, потенциальный богатенький покупатель, а нужная картина, как на грех, исчезала где-то в недрах плохо отапливаемой и освещаемой лишь переносной лампой кладовой.
– Баба Дуся, выручи, не лиши куска хлеба! – молил взъерошенный, отчаявшийся, перепачканный пылью и опутанный паутиной художник.
– Да ты скажи толком, как называется-то! – важная от сознания собственной значительности, велела баба Дуся.
– Называется «Аллегория добродетели в эпоху перестройки», – рапортовал художник.
– Тьфу на тебя! – сердилась баба Дуся. – Что нарисовано-то?
– На переднем плане девушка держит на уровне бедер красный флаг с советской символикой, а между ее ног… – неуверенно начинал художник.
– А! – морщинистый бабы дусин палец разоблачающе упирался в грудь художника. – Вспомнила! Девка такая синяя, вроде утопленника, а над ней и вовсе какая-то нежить вьется…
– Это амуры, – потерянно шептал художник и, вдруг вспомнив о содержании разговора, восклицал. – Где?!
– А вот мишины альбомы видел? Так аккурат за второй стопкой, лицом к стене и стоят. Там сначала аполлоновы аллегории, а твоя-то поближе к стеночке. Я хотела ее к твоим переставить, да все руки не доходили.
– Спасибо огромное, баба Дуся, – поясно кланялся старушке художник. – Спасла ты меня…