Забывший имя Луны
Шрифт:
– Я же говорил, говорил, – снова подал голос Аполлон. – Кеша добрый, он наш, он только еще сказать не может, а так все чувствует…
Внезапно Кешка вздернул подбородок и внимательно поглядел в глаза обоим собеседникам. Художники поежились.
– Я человека убил, – внятно, разом придав сцене что-то достоевское, сказал Кешка и, прежде, чем художники опомнились, растворился в коридорных сумерках.
Спустя несколько мгновений Маневич зло расхохотался, отшвырнул в угол недоточенные деревяшки и, страшно оскалившись на Аполлона (последний все понял и сразу же ушел), рванулся к холсту. Через несколько часов две крысы уходили не то к восходящему,
Планировавшийся участковым добропорядочный полюбовный съезд сквотских жителей не состоялся. И не было в этом ни вины участкового, ни вины поэтов, художников и прочей сквотской братии. Смешала все карты небольшая, но хищная стая, которая каким-то образом прознала про сквотские неурядицы (а может, и Икс-Игрек-Банк нанял ее на всякий случай для ускорения событий).
В субботу под вечер, когда большинство сквотских жителей находилось в состоянии прозрачной грусти, сопровождавшейся легким подпитием, в помещениях сквота разом возникло десятка полтора молодых людей подчеркнуто бандитского вида. На какой-то миг многим показалось, что многострадальный режиссер «Логуса» сломался-таки и пошел на поводу у масс-культуры, решив в целях коммерческого успеха сменить жанр – снимать вместо психологической драмы боевик. Но уже в следующий момент стало ясно, что налицо не дурное кино, а дурная реальность.
– Будете вести себя тихо – никого не тронем, – заявил предводитель банды, с добродушным презрением оглядывая пьяненьких, пестро одетых насельников. – В нашем деле главное – правильная ориентация. Мы не отморозки. Капусты у вас нет – мы с вас того и не спросим. А вот хлама у вас тут лишнего, братки говорят, много, так мы вас от него щас разгрузим. Вы потом себе еще нарисуете. И не пищать! – грозно предупредил он напоследок.
«Братки» шустро разбежались по сквоту, целя прямиком в «кладовые». Ясно было, что они знали, где и чего искать. Да и неудивительно – за жизнь сквота в нем перебывало такое огромное количество случайного народа, что ни о каких специальных наводчиках не могло быть и речи.
Большинство насельников, бесконечно далекие от реалий современного бандитизма, сгрудились в кучу на анфиладе и попросту растерялись. У многих совершенно нечего было брать и они, стыдясь остальных, вздыхали с явным облегчением. Аполлон бессильно сжимал кулаки и морщил лоб, тщетно пытаясь что-нибудь придумать. Ничего не понимающий Кешка протиснулся поближе к Аполлону.
– Зачем им надо? – глядя в сторону и почти не разжимая губ, спросил он. – Здесь же ничего нет… Я их не знаю. Никогда не видел.
– Их кто-то нанял. Тот, кто знает. Коллекции Мишеля – это бешеные деньги. Картины Маневича, мои и других – тоже есть любители. У нас и в других странах. Коллекционеры. Русский авангард. Еще в кладовых, то, что ты считаешь за хлам, там есть ценные вещи. Старинные. Аппаратура. Но это все так… Приварок. Главное – для заказчика.
– Аполлошенька, может, рискнуть, послать кого-нибудь к Владим Владимычу? – громко, через всю анфиладу прошептал Мишель.
Охраняющие насельников бандиты осклабились.
– Не стоит его впутывать, Мишель. Наверняка у них все куплено. Здесь наверняка какая-нибудь подлая договоренность между банком, этими ублюдками и, может, милицией, которой не хочется самой расселять бомжатник. Сам понимаешь, что именно так мы у них числимся. Владим Владимыч помочь не сможет, а неприятности поимеет…
– Но у меня же там негативы, а эти варвары… – жалобно сказал Мишель со слезами на глазах и прикрыл рукой лицо, стесняясь своего недостойного мужчины поведения.
Аполлон сдержанно зарычал.
– Вы не имеете права! Вы – выродки! – истерично закричал худенький режиссер «Логуса», бросаясь на одного из бандитов, который, весь увешанный логусовской аппаратурой, пробирался к выходу, стараясь не задевать притолоки торчащими объективами. Рослый бандит, почти не глядя, сшиб режиссера кулаком и даже не оглянулся на его задавленный всхлип.
– Нас больше, но в открытой драке мы все равно проиграем, – прошептал Аполлон. Его лицо побледнело и стало похоже цветом на грязную штукатурку. – Они умеют драться, а мы нет. Надо их как-нибудь напугать. Они все трусы. Они боятся всего необычного. Надо что-то придумать…
Нагруженные картинами, альбомами и прочими вещами бандиты постепенно собирались на анфиладе, переговариваясь между собой на странном, не слишком человеческом языке, состояшем из матерщины, междометий и жаргонных словечек. Сгрудившихся насельников они не задевали и практически не замечали, торопясь выполнить порученное им кем-то дело, и не забывая о себе. Мускулистая рука одного из них была чуть не до локтя обмотана каменно-деревянной продукцией Маневича. У другого на шее висел полированный можжевеловый крест с бронзовой инкрустацией распятого Христа. Кешка знал, что этот крест особенно нравился самому Маневичу. По своей привычке не продавать полюбившиеся вещи, художник оставил его себе.
– А ну, положьте на место все, что взяли! Тоже мне, нашлись умники, на чужое-то! – раздался откуда-то сзади строгий голос.
И бандиты и насельники обернулись разом и замерли от диковинной противоестественности открывшейся картины.
Шагах в пяти от бандитов и их добычи, на пороге, в строгой раме почерневшего от времени дверного косяка стояла баба Дуся с огромным музейным пистолетом, который она держала двумя руками и направляла прямо на бандитов.
– Положьте все и не балуйте, – деловито велела баба Дуся, поводя длинным, бронзово поблескивающим стволом. – А то я ведь и стрельнуть могу. У нас с контрой разговор короткий. Раз – и в расход… Ишь, бесстыдник, еще и крест нацепил. Покайся, пока не поздно. Господь – он воров не любит…
Все присутствующие, не двигаясь, ошеломленно слушали божественно-чекистскую околесицу, которую несла баба Дуся.
– Напугать… – сжимая кулаки, прошептал Аполлон.
И тут Кешка, наконец, понял его. Он набрал в грудь побольше воздуха и запел. Все, не исключая Аполлона, разом шарахнулись в стороны.
Кешка пел одну из Зимних Песен Друга. Друг, конечно, посмеялся бы над несовершенством исполнения, но люди мало что понимают в Зимних Песнях. Подумав, Кешка решил присоединить к песне еще и танец. Ему давно хотелось попробовать, но все как-то не выпадало случая. Почему не сейчас? Наука Виталия была так похожа на танец, да и Гуттиэре, как живая, стояла перед затуманенными глазами юноши.