Задиры (сборник)
Шрифт:
Зрители смеялись, орали, требовали назад деньги за билеты и злились на нас, потому что мы, несмотря ни на что, до самого конца болели за Панкани, пока рефери, который почему-то только один и судил бой, отдал ему победу.
Кончилось все тем, что часть зрителей, уродцы килограмм под шестьдесят максимум, полезли на ребят, и некоторым из нас пришлось спешно уйти из «Аполло» с разбитыми губами и шатающимися зубами.
В общем, зря Панкани в понедельник с самого утра начал бахвалиться, да еще с пластырем на брови и с распухшими губами. Немного поговорить ему дали. Ему бы догадаться, что не вовремя он это затеял. А чуть погодя Гостино спросил:
— Ну и что, по-твоему, ты устроил?
— Как что устроил? — важно надувшись, ответил Панкани. — Вот тебе на! Отделал его по первое число, вот что!
— А здесь, — спросил Бове, надавливая на пластырь, —
— Это он головой. Этот гад мне в самом начале головой саданул, я потом почти ничего и не видел.
— Головой, какой там еще головой, — перебил его. — Да ты просто на барана был похож.
— Это такая тактика ведения боя, вопрос техники, — оправдывался Панкани. — Вы что думаете? Он крепкий парень, практически чемпион Италии.
— Кто? Этот карлик, паралитик? Да помолчи ты!
— Тебе лучше бросить! — сказал кто-то.
— Займись скачками.
— В общем, не морочь нам больше голову своими сказками про то, как тебя возьмут в профессионалы, — посоветовал Бове. — А судья, если не придурок, так купленный. Занимайся чем хочешь, хоть сводничай, но только в бокс не лезь.
— По три тысячи лир из-за тебя истратили.
— Лучше бы их на девочек отдать.
— Больше не жди такого.
Все смеялись. Уверен, минут через пять, стоило Панкани успокоиться, они бы согласились, что бой действительно был паршивый, но по вине соперника. В конце концов Панкани должен был выиграть и выиграл. Только мальчишка начал переодеваться со слезами на глазах. Мне стало жалко его, но все-таки не стоило ему обижаться так сильно. Некоторое время он скрывал свою обиду, бестолково суетясь у шкафчика. Потом вдруг повернулся к Бове и закричал:
— Эй ты, живодер, пусть твоя мать сводничает!
И, уже не сдерживаясь, полуодетый, одно голенище натянуто, другое еще нет, он прыгнул и резко, как выстрелил, двинул кулаком по зубам Бове. Тот от неожиданности даже не шевельнулся. Только когда Бове почувствовал кровь во рту, то разозлился, но не всерьез. Он даже посмеялся. Все остальные от хохота прямо надрывались.
— Ну-ка иди ко мне, шибздик. Я тебя сейчас в рог согну, о колено переломаю, — грозил Бове и смеялся, потому что теперь Панкани нападал на всех: на Госто, на Тури и даже на Ферри, который совсем уж был ни при чем. Тогда над ним начали потешаться, забрасывать обмылками, горящими окурками, тряпками для ног. Мне бы понять, что шутка хороша до тех пор, пока не зашла слишком далеко, и остановить их. К счастью, раздался вой сирены. Тогда три или четыре парня схватили Панкани, отбивавшегося от них, как змея, подняли над собой и пошли к цеху. Вслед за ними двинулись и все остальные, распевая на церковный лад:
Убили комаришку, Парапум, парапум, Убили хвастунишку, Парапум, парапум, У него печальный вид, Больше к нам не прилетит.Эту встречу он проиграл по очкам. Кто из наших видел ее, говорили: бой был хороший, напряженный, быстрый, чистый, Панкани немного робел в первых двух раундах, а то бы выиграл.
Команду профессионалов, в которую нацелился войти Панкани, распустили. Возник новый спортклуб, более сильный и лучше оснащенный, во главе с тренером Фарабини, считавшимся одним из лучших в Италии. Фарабини сказал, что обещание предшественника все равно что ничего. Он сам займется подготовкой Панкани, который еще сыроват и быстро сгорит, если сейчас перейдет в профессионалы. Тренер выхлопотал для него у клуба премию в сто тысяч лир чеком, который Панкани показывал нам, скорее стесняясь, чем радуясь.
Бедный Панкани, он выходил из моды. Из литейного на его бои больше никто не ходил, он же не мог, как прежде, рассказывать о них, потому что Гастоне и другие ребята сразу начинали ехидничать. Иногда они пытались втянуть мальчишку в драку с противником килограммов под восемьдесят и обзывали трусом, если он не соглашался.
Доброе отношение было для него как хлеб. Я понял это, видя, как он искал дружбы с парнями, как он смотрел на них и смеялся их шуточкам, как и сам старался поддеть Креспи или хромого Беппе, хоть и неудачно: задирать людей было не в его характере. Он давал волю своим чувствам в неожиданных вспышках детского гнева, над которыми потом смеялся весь цех.
Даже мне не удавалось поговорить с ним, как бывало когда-то. Казалось, ему неприятно встречаться с нами, и однажды он на самом деле стал просить о переводе в другой цех. Он и к работе охладел. Скоро это стало вызывать у всех раздражение. До тех пор, пока он кипятился из-за жары, пыли, неприятных ему людей или стервеца-бригадира, который не желал перевести его на склад, Панкани еще терпели. Но все чаще и чаще с тупой ухмылкой на тонких губах и отсутствующим взглядом он застывал у вращающейся машины. Чтобы это не вошло у него в дурную привычку, ему стали напоминать, что получаем мы сдельно всей бригадой, и хочешь не хочешь, а надо работать наравне со всеми.
Панкани на это злился:
— Да вы как ослы с завязанными глазами, которых гоняют вокруг жернова. Что у вас за душой? Вы же стадо овец!
Но работать он все-таки не отказывался. Близился отпуск; зарплата и аванс за три месяца, начисленные из восьмидесяти процентов, ушли на то, чтобы снять на море комнату со столом. А при нашей сдельной работе нужно готовить одну форму за семнадцать секунд, не больше. Да и не меньше, разве что кому после этого захочется по горло зарыться в снегу. Я подогнал кран с формой и начал ее обдувать струей сжатого воздуха, чтобы очистить от остатков песка или окалины, которые могли остаться после выбивной машины. Я медленно вращался вместе с сиденьем, правой ногой упираясь в перекладину, специально предусмотренную на машине, а левой цепляясь за ножку стула. Очищенную форму я толкнул в сторону Панкани. Ему нужно было отцепить ее и укрепить на формовочной машине. А я в это время поехал в обратную сторону захватить следующую форму с транспортера, идущего сбоку от меня. В углу формы прилипло немного пригоревшего песка, не сбитого струей сжатого воздуха. Я попробовал отковырнуть пальцем, однако ноготь у меня на указательном пальце обломан; я обжегся и выругался. А когда я направил форму к Панкани, он оставался еще сзади, закреплял предыдущую. Я разозлился. Господи! Работать рядом с человеком, который вечно жалуется. Конечно, очень тяжело в пылище, поднимаемой шлифовальными кругами, в кислом, желтого цвета, мутном воздухе, который испорчен зловонным запахом, идущим от отливок сизо-малинового цвета и перемешанным вентиляторами с испарениями мочи из уборной. Действительно тяжело. Даже просто смотреть на красноватые дымящиеся формы, которые бежали, гремя и трясясь, по роликам транспортера, неприятно. Но Панкани чересчур долго возился с ними, слишком долго копался, а единственное, что нужно бы ему, — сидеть как можно тише, ни во что не вмешиваться и прежде всего не напоминать ни о жаре, ни о сдельщине, ни о работе, которая еще ждет нас впереди.
Однажды в то лето, когда в цехе, как обычно, было градусов под сорок, он, показывая мне во время перекура на бригаду разливщиков, усердствовавших по всей длине транспортера, спросил у меня:
— Ты когда-нибудь подсчитывал, сколько тебе осталось протянуть здесь? Не считал, сколько дней? Мне еще одиннадцать тысяч, одиннадцать дней, день в день.
— Почему ты все время такой кислый? — разозлился я.
— А есть с чего веселиться?
— Раньше ты так не говорил.
— Раньше! Раньше и ты был другим. — И вдруг будто сорвался, изменившимся голосом, возбужденно, как в истерике, заговорил: — Представляешь, кто мне сегодня ночью приснился? Карлези. Вот радость-то. Помнишь, как мы ездили к нему в санаторий? Он за все время так и не встал тогда со своей койки. А как изменился! Глядел на нас, будто на чужаков, на людей из другого мира. Так вот он мне приснился сегодня. Мы с ним вроде бы на ярмарке и смотрим на свое отражение в кривых зеркалах: то мы приплюснутые, то страшно вытянутые, а то совсем изуродованные, с безобразными лицами, страшными, но в то же время смешными. От такого сна совсем не до смеху, правда? Говорят, иногда так бывает, вот и я… вот и я, проснулся и слово в слово вспомнил, что он нам тогда сказал: «Нет, у меня ничего не болит, я себя прекрасно чувствую, нам и еды дают столько, что даже Бове не управиться, только вот небольшая боль, здесь, в спине, будто меня двумя пальцами вверх толкают».
— Ну а на тренировки ты по-прежнему ходишь? — спросил я, может быть, невпопад, растерявшись от этого бессвязного рассказа.
— Конечно, — ответил он. — А Фарабини тоже пройдоха. Считает себя докой, потому что два месяца проходил в чемпионах. А самому всегда смелости и мужества не хватало, от этого и нравятся ему те типы, которые мечутся и вихляют по рингу, как балерины. Он это итальянской школой называет. Нет, такое не для меня. «Тебе бы надо девочку завести, чтобы она тебя загоняла», — он мне говорит. А я-то, дурак, два года подряд спать в девять ложился.