Загадочная Шмыга
Шрифт:
Однажды она узнает совершенно невероятную историю. И поначалу не поверит в нее. Американская актриса Одри Хепберн — самая знаменитая Элиза Дулитл — в один из дней поймает волну советского радио и услышит постановку Театра оперетты «Моя прекрасная леди». Она будет настолько очарована, что не выдержит и напишет письмо в Москву, на радио. «Я знала, что в России есть много красивых женщин, — с восторгом писала знаменитая актриса. — Но теперь я знаю имя вашей прекрасной леди — Татьяна Шмыга».
Слезы навернулись на глаза. Здесь, в больнице, они были особенно близко. И плакала она часто. Ее родители… Сколько
А тогда…
Прибегала из школы, портфель под стол — и на улицу, гулять. Нагулявшись, устраивалась за тем же столом и делала уроки. Училась всегда легко, проблем с этим не было. Потом уборка. Мама всегда говорила: «Научись сначала делать все сама, барыней еще успеешь побыть». Она и делала, строго выполняя указания мамы.
— Танька! — шутила Зинаида Григорьевна. — Берешь веник и из углов все на середину комнаты выметаешь. Только так.
Чистота в доме и порядок — это от мамы. Так она сама и носилась по дому с веником — из углов все на середину. Нанесет новый лак на ногти, сделает уборку и… вновь перекрашивает.
— Бимочка, — спросит однажды муж, — а нельзя наоборот: сначала уборка, а потом лак на ногти?
— Нет, — смеясь ответила она. — Лак всегда должен быть свежим.
Особая привязанность к родителям пришла с годами, и, когда их не стало, она в полной мере ощутила, что они для нее значили. Какое-то болезненное ощущение родства.
Ее родители к искусству прямого отношения не имели, но были очень образованными и воспитанными людьми. Папа — инженер, много лет проработал заместителем директора крупного завода. А мама была просто мамой, красавицей и умницей. Театр они обожали. Каждый поход туда напоминал ритуал. Мама торжественно делала прическу и маникюр, папа неторопливо брился и застегивал хрустящую белую сорочку.
А еще они любили петь. В доме было два патефона. Больше такого она не видела ни в одном доме. Голубой и красный. Один из них звучал каждый вечер. Слушали Лещенко и Утесова. Танцевали. Настоящие бальные танцы. Мазурку, венгерку. Когда были молодыми, даже призы за танцы брали. Может быть, эта их мечта об изящной жизни и возвышенных чувствах и стала для нее путеводной звездой? Почему-то из детства самым сильным воспоминанием остались они, танцующие, и розы с росой поутру на даче, куда ее возили «витаминизироваться».
Она вспомнила себя окунающей лицо в мокрые от росы бутоны белых роз и заплакала.
Нет. Ей нужны силы. Нужно уходить от воспоминаний. От грустных, во всяком случае. «Игры с памятью бесконечно опасны» — так говорила ее героиня в спектакле «Перекресток».
Все-таки она молодец, что поддалась на долгие уговоры Владимира Андреева и вышла на сцену в этой совершенно новой для нее роли — драматической.
И вновь лестница, по которой она спускается на сцену. Элегантная, молодая, красивая. Белые строгие брюки, белый батник, яркий оранжевый пиджак и столь же яркий шарф на шее. Весь ее багаж — в небольшой сумке. Она любит путешествовать и умеет это делать.
На всякий случай прикрывшись маской известной в
И вот здесь, в небольшом зальчике международного аэропорта, она слышит всю историю своей жизни и своей любви к студенту московского института. Он рассказывает ей о ней же… О том, как три ночи подряд не спал, разгружая вагоны, чтобы купить своей любимой девушке модные туфельки, а потом, придя к ней, уснул прямо в кресле. И про самую первую их ночь вдвоем в ее общежитии — он проспал Новый год, и в гости они так и не пошли. И это была самая лучшая ночь в его жизни. Он вспоминал о прекрасной неделе, которую они провели на лыжной базе, где им выделили крохотную лачужку, «нечто среднее между конурой и сторожкой». И как им было хорошо вместе той московской студеной зимой. И как он сбежал от нее, потому что запретили браки с иностранцами. И как потом нашел ее в Польше, куда приехал в командировку. И как пришел к ней в Москве, где она в то время гастролировала, на концерт.
Она очень хочет, чтобы он узнал ее, и боится этого — ведь сколько лет уже прошло! И провоцирует его своими подчас желчными вопросами или комментариями.
«Она призналась, что любит меня, и я с этим живу всю жизнь», — слышит ее героиня. Так долго она ждала этого признания. В душевном порыве делает шаг к нему и вдруг понимает, что все прошло и время вспять повернуть невозможно. Ну почему, почему, почему? Почему нельзя сделать это здесь и сейчас — ведь все изменилось, и в первую очередь время. Браки с иностранцами уже давно разрешены, уже нет «железного занавеса», — живи в любой стране, было бы желание. Ведь теперь уже ничего не мешает: он овдовел, в городе, где он живет, у него есть сын со своей семьей — а им он не так уж и нужен. Она несколько раз была замужем, а вот детей так и не родила. Есть только племянница, которая при любой возможности старается отправить свою тетушку отдыхать. Старики молодежь только раздражают. Своими советами и наставлениями.
Повествование о мужьях насквозь пропитано сарказмом и иронией.
— В конце концов я стала раздумывать, чем бы мне его извести — ядом, газом или подсвечником? — рассказывала ее героиня о своем уже котором по счету муже.
Что ж, говорят, что ирония и есть та самая маска для беззащитных. Хотя ее героиня и утверждала обратное: «Ирония — великое дело, с ней можно проскочить через драму!»
Жизнь показывает, что проскочить невозможно. Ее героиня уже сама готова вот-вот открыться, а там будь что будет — в конце концов, сколько им осталось еще той самой жизни на этой грешной земле.
Сердце замирает, когда он говорит: «А я вас узнал!» Вот сейчас она ему все и скажет. И вдруг слышит: «Вы — Иоанна Хмелевская!»
Все. Полное опустошение, руки опускаются и безжизненно повисают, словно плети. Она пытается их поднять к лицу, чтобы заслонить слезы в глазах.
«Ну, самозванка, ты довольна? Господи, спасибо тебе за твое милосердие. Добр ты, Господи! Все-таки он меня не узнал», — шепчет она.
А сама все понимает: он узнал ее, просто в очередной раз испугался. Слишком хлопотно в этом возрасте круто менять свою жизнь. А может быть, все-таки не узнал?