Загогулина

Москвина Марина Львовна

Мы за ним.

— Вот тип! — говорю. — Давай моего деда позовем — он ему накостыляет!

— Нет, — сказал Дзинтар.

Я сунула руку в карман. Там лежал мой янтарь — гладкий, теплый, чуть ли не со спичечный коробок.

— А может, — говорю, — муху на мой янтарь выменять? Мой — намного больше, он твой бросит, а вот этот схватит.

— Погоди! — сказал Дзинтар.

Мы спрятались на газоне в кустах акации.

Вадим оборачивается, а нас нет. Тогда он спокойненько свернул к аттракционам, купил билет и занял очередь в «Пещеру

ужасов».

— Ага, — прошептал Дзинтар. — Попался.

Мы с Дзинтаром в этой «Пещере» сто раз были и все там знали. Даже какой «ужас» из чего сделан. Потому что контролером, смотрителем и пиротехником «Пещеры ужасов» работал старший брат Дзинтара Янис.

— «Попался», «попался»… — передразнила я Дзинтара. — Мы даже не знаем, где у него муха…

— В сумке! Он меня увидел — сразу за сумку схватился!

Мы выползли из кустов, за спиной у Яниса, тот нас даже не заметил, пробрались в «Пещеру» и вскочили на подножку вагончика, в котором, ничего не подозревая, тронулся в путь Вадим.

Вначале было темно и тихо. Вдруг как загрохочет! Как загудит! Впереди вспыхнул желтый луч, будто бы навстречу мчался паровоз! Но, когда вагон должен был столкнуться с паровозом, луч с ревом пронесся над головами.

Только все с облегчением вздохнули, из-под земли, кошмарно завывая, вылезли три привидения. Эти трое — главная гордость Яниса. Чтобы они так классно орали, он целый март по ночам котов на магнитофон записывал.

— Сейчас Вий! — сказал Дзинтар, довольно потирая ладони.

И грянул гром! Стремительно нарастая, обрушились на вагончик невыносимые скрежещущие звуки, вокруг засверкали молнии — то синие, то зеленые! Из мрака появился Вий — жуткий дылда с зажмуренными глазами.

Я обожаю этот момент. Кровь стынет в жилах, когда он железными когтями карябает стенку вагона, вслепую шарит по окнам и тянет к тебе костлявые руки…

Внезапно со скрипом несмазанной телеги у него раскрывается левый глаз — все заливает свет кровавый, — а он так пристально глядит, буравит взглядом, жертву выбирает.

Весь вагон, как загипнотизированный, уставился на Вия.

А Дзинтар понизу, в ногах у пассажиров, подбирается к Вадиму.

Тут Вий с ревом запустил лапу в вагон — и полная беспросветная тьма поглотила пещеру. И гробовая тишина. А Дзинтара все нет и нет. Как сквозь землю провалился.

Впотьмах на четвереньках ползу в вагон и натыкаюсь на Дзинтара. Чувствую, там идет какая-то возня. Дзинтар тянет сумку к себе, а Вадим в нее вцепился и не отдает.

Я Вадима — цап! — за нос! Или за ухо, точно не знаю. Он сумку выпустил. Дзинтар ее схватил, и мы как раз вовремя выскочили из вагончика.

Свет снова замигал. Вагон поехал дальше. А мы спрятались за ширму и стали свою муху искать, она лежала в сумке в коробке из-под леденцов с другими янтарями. Муху мы взяли, остальное положили, как было.

Слышим — голос Яниса:

— …Этого не может быть!

А другой голос возмущается;

— Как это «не может»? Была сумка — и

нет сумки!

— Вы что-то путаете, — отвечал Янис. — Вий картонный. Он и мухи не обидит. Идемте — сами увидите.

— Что ж я вам, вру? Вырвал и украл! У меня там деньги, документы, ключи. Черт знает что такое! Я этого так не оставлю!

— Вадим скандалит, — сказал Дзинтар. — Бежим!

Мы повесили сумку Вию на плечо, через запасной выход выбрались на улицу и понеслись к морю.

Дед Степан издалека увидел нас:

— Где вы болтаетесь? — кричит из сада. — Идите есть!

Я махнула рукой: «Не сейчас!»

Мы бежали, бежали по берегу. Янтарь с мухой Дзинтар сжимал в кулаке.

Вдруг он подбросил его — кусочек янтаря кувыркнулся в лучах заходящего солнца, и я увидела, как в нем отразилось море, песчаные дюны и сосны…

И все это лето на Рижском взморье.

Автограф Шаляпина

Бабушка жарила гренки. Макнет хлеб в яйцо — плюх на сковороду! Сковорода: «Ш-ш-ш!» А бабушка в белом фартуке с оранжевым самоваром на животе.

Рядом с бабушкой — буфет. На нем, под стеклом в картонной рамке, стоит фотография певца Шаляпина. Он там в роли царя Бориса Годунова. В левом углу карточки наверху черными чернилами написано: «И. М. Лукину па память». И подпись: «Ф. Шаляпин. 1916 г.» А на обратной стороне — уже другим почерком: «На память Коле Пащенко. Вспомните совхоз “Скотовод”. 1947 год. Дроненко».

Кто такой Коля Пащенко, и зачем ему вспоминать совхоз «Скотовод», глядя на Шаляпина в роли Бориса Годунова, неизвестно. И еще неизвестно, как у нас дома очутилась эта фотография. Хотя моя бабушка в молодости работала у Шаляпина медсестрой.

— Бабуль! — я села за стол и вытащила из миски самый поджаристый гренок. — Вот ты у Шаляпина медсестрой работала…

— Было дело, — кивнула бабушка.

— Как думаешь, какую нам песню спеть на смотре по стройподготовке?

— Из тех, что пел Федор Иванович? — спрашивает бабушка.

— Ну, необязательно, — говорю, — нам главное, чтоб солдатско-матросская. Коля Тарабукин речевку нашел, а с песней — никак! «Через две зимы» — пятый «А» поет, «Шла Маруся» — пятый «В». А нам бы такую — чтоб никто!

Бабушка подумала и говорит:

— Знала я одну матросскую песню. Задуше-евная! Значит, дело было на корабле. Вспомню? Нет? Слова там, вроде, такие:

Он говорил ей: «Сюда смотрите, леди, Где в облаках мелькает альбатрос. Моя любовь… к вам… нас приведет к победе, Хоть вы знатны, а я — простой матрос…»