Заговор по-венециански
Шрифт:
Он подходит к Танине.
— Брат Томмазо, что бы ни говорила о моем господине Сатане твоя католическая церковь, он милостив. И пусть мне предстоит пролить вашу кровь, я также в силе подарить вам великую радость и счастье. — Он запускает пальцы в волосы Танины. — У меня к тебе предложение. Я позволю жить твоей сестре, а взамен ты отречешься от своего Бога — Бога, который столь очевидно покинул тебя, Бога, которому ты сейчас даже не хочешь молиться. Отрекись от него, от Святой Троицы. Признай крещение святотатством по отношению к истинному богу, Сатане. — Подойдя к Томмазо,
Жрец подходит к одному из аколитов и забирает у него с серебряного подноса тонкий нож, похожий на резец скульптора. Возвращается к алтарю, где лежит Эрманно.
— И еще условие: возьми жизнь ее любовника. Взамен получишь жизнь сестры. — Гатуссо протягивает нож Томмазо рукоятью вперед. — Кого выбираешь — родную сестру или человека, который тебе никто?
Глава 66
Тюрьма Сан-Квентин, Калифорния
Надзирающий агент ФБР Стив Лернер и его напарница Хилари Бэдкок идут в сопровождении охранников к камере для допросов, где их дожидается скованный по рукам и ногам Ларс Бэйл.
Лернер — небольшого роста, человек мягкий, комплекцией напоминает воробышка и постоянно подергивает себя за седеющую бородку. Бэдкок — его полная противоположность: высокая, глаза сверкают, как лампы светофора, волосы взъерошены и похожи на черную щеточку. Разговаривает она так, что краска на стенах сворачивается.
— Помню этого мудака по прошлому визиту в Сан-Квентин, — говорит Бэдкок. — Самый напыщенный и ядовитый хрен, каких только земля носила. Я шестого июня специально свет не буду включать в квартире, чтобы здесь хватило тока прожарить эту сволочь как следует.
— Очень щедро с твоей стороны, Хилари, — саркастично отвечает Лернер, — но бесполезно. В Сан-Квентин не казнят на электрическом стуле.
— Для этого чмыря надо сделать исключение. Уверена, семьи жертв обрадуются, когда он после всего содеянного удостоится гуманной казни: его сытно покормят в последний раз, уложат на мягкую кроватку и еще под мышкой почешут.
Напарники подкалывают друг друга всю дорогу до самой камеры для допросов. Наконец охранник останавливается и проводит инструктаж.
— В камере есть две тревожные кнопки: одна на столе, вторая у двери. Нажмите в случае беспорядков или когда закончите с делами. Я приду и заберу вас.
Агенты кивают, и провожатый уходит, заперев их в камере. Лернер с Бэдкок присаживаются на привинченные к полу стулья за точно так же привинченный к полу стол.
— Мистер Бэйл, я агент ФБР Стив Лернер, а это агент ФБР Хилари Бэдкок. Мы из Отдела поведенческих наук, хотим задать несколько вопросов. Вы не против?
— Только если вопросы мне понравятся, — отвечает Бэйл, не сводя взгляда с Бэдкок. — Иначе буду молчать.
—
— Вы бы поторопились, мистер, — подтрунивает Бэйл, — а то меня казнить успеют.
— Итак, вы у нас художник, — продолжает Лернер, будто не слышал. — Восхитительно, очень. Где вы черпаете вдохновение?
Бэйл от веселья прямо зажмуривается.
— В смерти Христа и убийстве невинных. И то и другое сильно заводит.
— Я имел в виду художников. Чьим творчеством вы восхищаетесь? Пикассо? Дадаисты? Дали?
— A-а, вот как, — презрительно произносит Бэйл. — Вы действуете по старой схеме, ищете, что есть у нас общего, хотите меня расслабить и разговорить? Какой вы подготовленный, ученый.
— И ваш ответ?
— Пикабия, — выплевывает Бэйл, словно грязное ругательство. — Пикабия. Я нарочно произношу имя медленно и разборчиво, чтобы вы записали его без ошибок. Пи-ка-би-я. Он мой вдохновитель. Знаете такого? Или вам, тупым, подсказать?
Фэбээровец аккуратно записывает имя в блокнот. Затем, подергивая себя за бородку, смотрит в потолок, словно ища там ответа. Наконец, улыбаясь, переводит взгляд на Бэйла.
— Франсиско Мария Мартинес Пикабиа. Следовало догадаться, что он и есть ваш водитель. Его картина тысяча девятьсот двадцать девятого года «Гера» полна лицевых образов, схожих с вашими.
Бэйл издевательски аплодирует.
— Поздравляю. Выходит, вы не такая уж и необразованная свинья вроде остальных копов. — Он саркастично присвистывает. — Почти все пидоры среди вашего брата чувственны и образованны. И интроверты. Скажите, агент Лернер, живопись для вас служила отдушиной? Пряча свои сексуальные наклонности от коллег-мачо, вы искали в ней утешения?
— В ней и в поэзии, — отвечает Лернер безразличным тоном. — А вы, мистер Бэйл, увлекаетесь поэзией?
— Мои преступления — моя поэзия, — скалится Бэйл. — Кровь — мои чернила, надгробия — страницы томов.
— Прямо мороз по коже, — бесстрастно отвечает Лернер, продолжая записывать в блокнот. — Мелодраматично, пафосно, однако любопытно и страшно.
Бэдкок, впрочем, не столь сдержанна.
— Настоящая поэзия начнется, когда тебе в жопу накачают яда и ты будешь подыхать несколько суток.
— А вы мне зад потом оближете, агент Бэдкок? Ваш я бы вылизал.
Бэйл по-змеиному показывает язык. Лернер хватает напарницу за руку, на случай, если та почуяла один из редких моментов — как, например, в Канзасе, — когда кажется вполне нормальным запрыгнуть на стол и врезать заключенному. Бэйл все видит и понимает.
— Плохая собачка у вас, агент Лернер. Вы уж эту сучку попридержите. Не хочется, чтобы она разворотила мою маленькую уютную камеру.
— Мы почти закончили. — Лернер надевает на ручку колпачок и поворачивает его так, что клипса ложится на одну линию с фирменной надписью. — Спасибо большое за то, что уделили нам время. Я понимаю, как мало его у вас осталось и как оно ценно для вас.