Заговор против маршалов. Книга 1

Парнов Еремей Иудович

В кинохронике о героях-полярниках почему-то особо запомнилась отколовшаяся льдина, медленно уносимая течением. Казалось бы, что тут такого? Узенькая лента открытой воды! А уже конец, уже ничего не подела­ешь. В действие пришли неподвластные тебе силы. Собственная беспомощность — вот что страшнее всего. И видишь, и понимаешь, но даже пальцем не смеешь пошевелить.

Когда после убийства Кирова прошла первая волна арестов, краем затронувшая и НКИД, он пытался вступаться в чуть ли не каждого, и порой не совсем безуспешно. И за других тоже потом просил, с кем не­посредственно не был связан, но кого знал и помнил как кристальных большевиков. Только это уже не действо­вало. Мельница раскручивалась на полный ход. И как проявление неумолимого абсолюта, утверждалось пра­вило отколотой льдины. Кого уносило, о тех даже не спрашивали. Они уже не принадлежали к миру живых. Пустота — всепоглощающая, глухая. Страх оставался страхом. Но неведомо как родилась и новая этика, заступившая место прежней, новый хороший тон: не видеть, не говорить, даже не думать. Так «принято», так «полагалось».

Литвинов постоял, держась за приоткрытую двер­цу,— все не мог продышаться. Наконец тяжело сту­пил на подножку, бросил впереди себя портфель и опус­тился на сиденье.

Шофер тут же нажал стартер. Постовой на пере­крестке Кузнецкого моста и Лубянки приложил рука­вицу к заснеженному капюшону.

И поплыли за мутными стеклами улицы с вечно спешащий куда-то толпой, витрины продуктовых мага­зинов, кумачовые транспаранты, пивные ларьки. Все как всегда: жгучий зрак светофора, янтарное полно­луние циферблата, мрак кривых переулков, разлет пло­щадей. И сутолока возле метро, и случайный обры­вок мелодии из уличных репродукторов, и знакомый портрет в скрещении лучей.

Обманчивая мозаика вечера, раздерганного на фраг­менты. Вопреки всему не умирала надежда на высший смысл. Без нее невозможно было работать, а значит, и жить.

Кремлевский телефон зазвонил, когда Максим Мак­симович, переодевшись в толстовку, вдохнул аромат куриного бульона с клецками и выдернул туго накрах­маленную салфетку из мельхиорового кольца.

— Мы обсудили ваше предложение, товарищ Лит­винов,— Сталин говорил неторопливо, размеренно, выделяя значение каждого слова.— На церемонию по­хорон английского короля Георга Пятого съедутся мно­гие видные деятели. Такую возможность необходимо использовать, это верно... Вы меня хорошо слышите?

— Да-да, товарищ Сталин!

— Есть мнение, что Красную Армию должен пред­ставлять заместитель наркома. Как вы считаете, това­рищ Литвинов?

— Мне кажется, что это произведет весьма благо­приятное впечатление, причем не только на английские круги.

— Значит, не возражаете? — В глуховатом голосе вождя Литвинову почудилась скрытая усмешка.— Договор с Францией до сих пор не ратифицирован. Это нас никак не устраивает. Будет полезно, если военная делегация прямо из Лондона направится в Париж.

— Понятно, товарищ Сталин.

— В вопросах ратификации позиция французского генштаба может оказаться решающей. Стоит немножеч­ко подхлестнуть господ депутатов.

«Партия как бы подхлестывает страну»,— вспомнил Литвинов, опуская трубку. Ему ли было не знать, как раздражают Сталина проволочки с ратификацией под­писанного еще второго мая франко-советского договора. В сложной парламентской процедуре вообще не было нужды. Конституция позволяла обойти все эти беско­нечные дебаты в комиссии по иностранным делам и предстоящее голосование в палате депутатов, сенате. Вполне достаточно простого утверждения президентом республики. Но Лаваль решил пустить документ по полному кругу. Якобы для придания акту большей тор­жественности, как он заявил пятнадцатого мая в Москве. Сталин, как мог, обласкал тогда французского министpa, но ничего конкретного так и не добился. Он правда, сорвал досаду на нем, Литвинове, но хоть перестал упрекать в благодушии, и на том спасибо. Мнение НКИД полностью подтвердилось. В руках Лаваля договор был лишь средством давления на Германию. Недаром газеты писали, что Лаваль заручился согласием Гитлера на «тур вальса с СССР». Сталин заподозрил и более даль­нюю цель: вывести Советский Союз лицом к лицу с Гитлером, который недвусмысленно заявил о своих притязаниях в Европе: Эльзас и Лотарингия, Данциг, литовский Мемель, Судеты. Взаимное опасение задеть потенциального противника получило отражение и в коммюнике...

Литвинов дождался конца трапезы и, пригубив ста­кан чая, унес его в кабинет. Все тексты были у него под рукой.

«Представители обоих государств установили, что заключение договора о взаимной помощи между СССР и Францией отнюдь не уменьшило значения безотлага­тельного осуществления регионального восточноевро­пейского пакта в составе ранее намечавшихся госу­дарств и содержащего обстоятельства ненападения, консультации и неоказания помощи агрессору. Оба правительства решили продолжать свои совместные усилия по изысканию наиболее соответствующих этой цели дипломатических путей».

Более чем осторожно.

К числу «ранее намечавшихся государств» принад­лежали, естественно, и Германия и Италия. Это выте­кало из общей концепции коллективной безопасности, но выхолащивало конкретную направленность догово­ра. Тем более что понятие «агрессор» обрело вполне конкретное лицо. Германия попрала Версальский дого­вор, вышла из Лиги Наций, ввела войска в Саарскую область, где прошел инсценированный нацистами пле­бисцит. Италия же вообще развязала войну/ послав экспедиционный корпус в далекую Абиссинию. Но на конференции в Стрезе эта вопиющая акция не только не встретила противодействия, но вообще практически не обсуждалась.

Литвинов понимал опасения вождя, но не мог разде­лить его колебаний. Альтернативы не было. Приходи­лось делать недвусмысленный выбор между блоком фа­шистских государств, а он отчетливо вырисовывался, и западными демократиями. Да, последние вели двойную игру и вообще были в глазах Сталина ничуть не лучше, если не хуже, фашизма. Однако серьезность положения не позволяла оставаться в плену умозрительных схем. Советско-французское сближение было продиктовано очевидным совпадением интересов. С советской стороны было отмечено, что «товарищ Сталин высказал полное понимание и одобрение политики государственной обо­роны, проводимой Францией в целях поддержания своих вооруженных сил на уровне, соответствующем нуждам ее безопасности».

Пожалуй, это вполне взвешенная позиция. Преуве­личивать риск подобного аванса явно не следует, ибо задержка с ратификацией существенно ослабляет его значимость.

Если уж говорить о «подстегивании», то действи­тельно существенным прорывом на дипломатическом фронте явился советско-чехословацкий договор от шестнадцатого мая. Текст его, по существу, воспроиз­водит статьи франко-советского соглашения. За исклю­чением примечательной оговорки, внесенной во второй пункт протокола:

«Одновременно оба правительства признают, что обязательства взаимной помощи будут действовать лишь... при наличии условий, предусмотренных в настоящем договоре, помощь стороне — жертве напа­дения — будет оказана Францией».

С одной стороны, это фактически придавало трехсто­ронний характер обоим документам, а с другой — дава­ло Советскому Союзу свободу маневра в том случае, если Франция уклонится от помощи. В Чехословакии восприняли договор с радостью и облегчением. Недаром он был немедленно ратифицирован. Обмен грамотами состоялся уже восьмого июня, во время пребывания Бенеша в Москве. Тут все прошло с блеском.

На встрече со Сталиным и Молотовым было очень верно подчеркнуто, что стороны придают исключитель­ное значение «действительному осуществлению все­объемлющей коллективной организации безопасности на основе неделимости мира».