Заговор против маршалов. Книга 1

Парнов Еремей Иудович

— Тогда нечего спрашивать, раз вы и так все знаете.

Гейдрих подосадовал, что несколько пережал. Шелленберг, надо отдать должное, держался достойно. Но игра шла наверняка, и можно было не стесняться.

— Мне нужно проверить вашу искренность. Это единственное, что меня интересует. Поэтому говорите, и не дай бог вам солгать!

— Оригинальная манера проверять людей,— Шелленберг покачал головой.

— Не теряйте драгоценное время,— Гейдрих демон­стративно взглянул

на часы.— Мне бы не хотелось, чтобы противоядие опоздало.

— Итак, вам нужна правда... Какая именно?

— Какая бы она ни была,— повторил группенфюрер, следя за секундной стрелкой.— В любом случае я обещаю вам жизнь.

— Хорошо,— Шелленберг поправил угол платочка в кармашке двубортного пиджака, налил в стакан воды из сифона, но пить не стал. Собираясь с мыслями, вынул пачку «Кэмел» и зубами вытащил сигарету.— Дайте огня.

Гейдрих с улыбкой поднес зажигалку.

— В тот день, когда вы улетели, мы допоздна гуляли вдоль берега,— он жадно затянулся.— Говорили о скач­ках, Новалисе, поэзии романтиков... Потом ужинали у камина. При свете огня, если вас это интересует.

— И все?

— А чего вы ждали?.. Где-то во втором часу мы разошлись по своим комнатам. На следующее утро позавтракали на открытой террасе. Опять гуляли, проехались немного верхом... А после обеда я отбыл в Берлин.

— Почему не остались до вечера?

— Вы же сами сказали, что я понадоблюсь вам в понедельник утром.

— Я действительно так говорил?

— Ну, если вы и в этом сомневаетесь...— Шел­ленберг погасил сигарету и, наклонив красиво под­стриженную, с идеальным пробором голову, глухо бросил: — Давайте ваше противоядие. Я все сказал.

— Все ли, Вальтер?

— Вы ведь приняли меры! — он было забарабанил пальцами, но сразу же убрал руку.— Или это блеф?..

Послушайте, Рейнгард, вы узнали все, что хотели, и давайте кончим на этом.

— Давайте кончим! — Гейдрих со смехом плеснул в оба бокала, наполнив свой до золоченого ободка.— Это и есть противоядие. Я действительно пошутил, милый Вальтер,— дурачась, как бурш, он запрокинул голову и перелил коньяк в глотку.— С сегодняшнего дня ваши фотографии нигде не должны появляться,— сказал, выдохнув.

Шелленберг понял, что это может означать, и сдержанно поблагодарил.

29

Медики, сойдясь на последний консилиум у «кругло­го стола» в кабинете, ограничились многозначитель­ными кивками. Ни диагноз — гемаррагическая пнев­мония на фоне бронхоэктазы, склероза и эмфиземы, ни ближайший прогноз разногласий не вызывали. Экзотус ожидался в любой момент.

— Может быть, все-таки поддержать сердце? — предложил Сперанский. Не было и тени надежды, но та самозабвенная вера, которой в ожидании скорых чудес жил институт экспериментальной медицины, приводила к постоянному двоемыслию. Он тут же пожалел о вырвавшихся словах. Стало стыдно перед коллегами.

— На нем и так живого места нет,— сурово бросил Плетнев.— Зачем?

— Маска Гиппократа,— уронил профессор Ланг.

Сперанский распахнул застекленные створки и пред­ложил близким проститься с Алексеем Максимовичем.

Белостоцкий отстегнул и тут же защелкнул никели­рованные замочки своего саквояжа. Плетнев прав: впрыскивания бесполезны. Ни камфора, ни глюкоза, ни новейший строфантин из Германии не оказывают уже никакого действия. Только лишние муки.

Замыкая вместе с художником Ракицким — Соловь­ем, как его тут называли, печальное шествие, Сперанский и Белостоцкий проследовали на второй этаж. Остальные врачи задержались в кабинете. Затем и доктор Кончаловский поднялся по лестнице, машинально пересчи­тывая деревянные балясины.

Горький спал, и сон уводил его в странствие, которое не знает конца. Исколотое иглами тело, утратив всякую память о боли, обрело непривычную легкость, почти невесомость. Какое-то могучее, но некасаемое течение несло его по темному коридору, огибая бесчисленные углы, но впереди, как белая звезда, уже светил выход.

— А я бы дала камфору,— как бы про себя молвила медсестра Липа, но Сперанский только устало махнул рукой.

Кончаловский обошел кресло, в котором умирающий еще боролся с неотпускавшей его землей, и замерил пульс. Он был плох, но не хуже, чем в тот день, когда отменили инъекции глюкозы.

— Сопротивляется сердце...

Изменения нарастали в угрожающей последователь­ности. Нос заострился, кончики пальцев и раковины ушей облекло свинцовой синью. Потом началась икота, руки задвигались по пледу, левая задралась вверх и бессильно отпала.

— Прощается,— прошептала Надежда Алексеевна, Тимоша, как прозвали домашние.

Свесив голову вправо и бессильно уронив уже гипертрофированно набрякшие руки, Горький испускал короткие всхлипы. Ему виделся бог, но не в сиянии заоблачной славы, а в простой обстановке, похожей на кабинеты Кремля. И он спорил с богом, гневно и доказательно, ничего не боясь, не приспосабливаясь ни к каким обстоятельствам.

Все, кто был в комнате, придвинулись к столу, где бесполезным уродливым хламом громоздились пустые кислородные подушки, стерилизаторы со шприцами, битые ампулы, пузырьки, клочья ваты.