Заговор равных
Шрифт:
После «Нерона» должна была идти комедия. В антракте щеголи оживленно совещались. На сцену выходит актер Фюзиль. Он играет Криспена. Он улыбается плутовской улыбкой. Только сидящие в первом ряду могут заметить, что щеки его скашивает нервная гримаса. В партере кричат:
— Читай «Пробуждение народа»!
— Громче читай!
— Это якобинец! Это убийца! Он в Лионе перебил тысячи невинных!
— Пусть читает! Пусть поперхнется!..
Исчезла плутовская улыбка, осталась только гримаса страха. Что делать? Придется повторять эти страшные слова, призывы к убийству своих, может быть, его
— Он не смеет этого произносить! Он недостоин!..
— Пусть читает Тальма! Ему тоже полезно… Эй, Тальма, выходи!..
Шум становится угрожающим. Щеголи теперь подошли вплотную к сцене. Тогда выходит Тальма. Он еще не успел снять с себя тогу Нерона. Он учтив и высокомерен. Хорошо, он прочтет сейчас «Пробуждение народа». Мало ли читал он нескладных стихов, од Другу народа Марату и од Шарлотте Кордэ? Плохие стихи остаются плохими стихами. А Шекспир здесь не нужен никому. Нужны кровь да еще ящики со свиным салом.
Фюзиль хотел было уйти. Его не пустили:
— Стой и держи свечу!
Нерон декламировал бездарные стихи освистанного поэта Суригьера, а шут Криспен держал канделябр. Рука Фюзиля дрожала, и смешно плясала на стене тень римского тирана. Уныло и бесстрастно Тальма повторял:
О тигры из зверинца, Вам нашей крови мало! Держите якобинца! На бойню каннибала!Щеголи хором подхватывали: «На бойню!..» Они не хотели глядеть комедию:
— Долой Фюзиля!
Спектакль был сорван. Об этом пожалели солдаты на галерке и гражданин Сансон — ему так и не удалось посмеяться. Юноши с локонами, оставив актеров, занялись бюстом Марата. Одни кричали: «Разбить!», другие: «На помойку!» Победили последние. Ночная кавалькада казалась заманчивой.
Прежде всего они направились на улицу Шабанэ, где жил редактор «Народного оратора», вчера — якобинец, представитель Конвента в Тулоне, любитель гильотины и золота, сегодня — друг порядка, вождь «золотой молодежи», всегда кокетливый и тщеславный Фрерон. Он вышел к ним улыбаясь — это его опора! Как полководец на штыки, глядел он на длинные локоны.
— Вы знаете, что у меня немало врагов. Еврей Моисей Бейль обвиняет меня в тулонских зверствах. Он не француз душой и хитер. Он хочет отнять у вас «Народного оратора».
Один из юношей спросил другого:
— О чем это он?..
— Да Бейль опубликовал его письма из Тулона. Оказывается, при Робеспьере Фрерон хвастался, что посылает на гильотину ежедневно двести голов. Там так и сказано: «Головы сыплются градом…»
— Ну что вспоминать прошлое! Пусть хоть черт, не то что якобинец. Зато теперь он служит нам…
Фрерон шел впереди. Он любовался собой — ореховыми штанами, клетчатым фраком, мягкими сапогами, двумя парами больших часов с множеством брелоков, узловатой дубинкой. Улицы были пусты. Только порой попадались бездомные, дрожавшие под холодным ветром. Их зазывали:
— Идите с нами! Мы воздаем почести собаке Марату.
Но те угрюмо бормотали:
— Сегодня вовсе не выдавали хлеба…
Один, полуголый, весь обросший
— При Марате было лучше! Вам, может быть, хуже, а нам лучше…
Взглянув на его ощеренное лицо, Фрерон нырнул в воротник:
— Оставьте его! Не стоит связываться.
Дойдя до Рынков, юноши остановились возле мясной лавки. В желобке они увидали кровь. Они вымазали гипсового Марата бурой жижицей. Фрерон сказал:
— Теперь следует очистить воздух. Вот листки анархистов «Трибун народа». Давайте-ка сожжем их!
Развели костер. А вокруг костра пели: «На бойню каннибалов», плясали и плевали — кто ловчее — в гипсового Марата. Особенно радовался тот щеголь, что по дороге в театр озадачил сыщика. Он плясал, пел, плевал и, вкусно причмокивая, говорил: «Кончилась революция, кончилась…» Он не был ни аристократом, ни роялистом, ни агентом Питта. Он просто был молодым, здоровым, зажиточным парнем, и ему хотелось пожить всласть.
Пока на подмостках умирал Нерон, пока резвились щеголи и расторопный Фрерон пытался смыть бычьей кровью следы человеческой на своих холеных руках, сыщик Луи Лабра работал. Он рыскал по городу, заходил в кофейни, прислушивался к разговорам. Его замечали: «Шпион! собака!» Но он был честным тружеником и терпеливо подставлял поближе к оскорбителям свое розовое оттопыренное ухо. Больше всего донимал его ветер с Ла-Манша. Лабра чихал. Поздно вечером он докладывал начальнику:
— В театре Республики освистали Фюзиля. Потом избили гражданина Боро. Избитый арестован. Бюст Марата похищен. В театре «Фейдо» бюст Марата разбит. В театре «Водевиль» многие аплодировали словам цирюльника: «Давайте веселиться, может быть, через три недели нас больше не будет». Я хотел установить, кто именно аплодирует, но это мне не удалось. Разбиты два бюста Марата. В театре «Эгалите» публика громко смеялась, когда актриса сказала: «Я съела большой пирог, то есть бывший пирог»… Один гражданин в фойе говорил: «Теперь все бывшее: бывшая улица, бывший маркиз, даже пирог и тот бывший…» Его на всякий случай арестовали. Бюст Марата там также разбит.
Начальник усмехнулся:
— Ломкая посудина! Вот с тем, что на площади Карусель, будет побольше работы… Ну, а кроме статуй? Разговоры на улицах, в кофейнях?
— Все больше о курсе ассигнаций. Боятся, что скоро ничего нельзя будет купить. Одна крестьянка на рынке неприлично кричала: «Зачем мне бумажки? подтираться?..» В квартале Антония выдавали по три унции. Один рабочий сказал булочнице «гражданка», та начала кричать: «Вот из-за этих-то слов нет хлеба!..» На улице Шаронн женщина, кормившая грудью ребенка, упала без чувств от голода. Такие происшествия, конечно, возбуждают народ…
— Постойте, Лабра! А политические разговоры? О наших победах в Голландии? Об изменении конституции?
Луи Лабра сокрушенно вздохнул:
— Об этом я ничего не слыхал. Все жалуются на погоду: ветер, холод… Потом, конечно, безработица…
Отпустив сыщика, начальник начал диктовать очередной рапорт. «Общественное мнение несколько возбуждено. Конечно разумные граждане всецело одобряют меры Национального Конвента, ограждающие свободу торговли. Что касается рабочих, то они страдают от недостатка в работе, а также от дурной погоды…»