Заговор в Древнем Риме
Шрифт:
Отец всегда питал ненависть к предприятиям подобного рода, ибо считал, что аристократам надлежит получать доходы исключительно от собственных земельных угодий. Поскольку сельским хозяйством занимались другие, меня это вполне устраивало.
— А не имел ли он дела с аллоброгами? — поинтересовался я.
— Наверняка имел. Ведь более могущественного племени на Севере просто нет, поэтому он непременно должен быть с ними связан. А к чему ты клонишь? Нет, постой, не говори. Меня интересуют только неопровержимые улики. Свои же дурацкие подозрения оставь при себе. А теперь ступай. Поморочь голову кому-нибудь еще.
Посетив бани, я вернулся домой. Однако долго отдыхать не пришлось: едва я сел писать письмо, как нагрянула делегация соседей. Среди них были хозяева лавок, члены профессиональных гильдий и свободные ремесленники. Все они жили в моем районе, имевшем далеко не лучшую репутацию. Словом, когда я увидел перед собой эту толпу, то сразу понял, что ничего хорошего меня не ждет. Первым заговорил Квадрат Вибий, владелец бронзовой литейной мастерской и президент районного общества ритуальных и погребальных услуг. По меркам Субуры, он был одним из столпов общества.
— Квестор Метелл, — начал он, — мы, твои соседи, пришли к тебе как самому выдающемуся жителю Субуры.
Не сказал бы, что мне слишком льстило быть самым выдающимся жителем крупнейших в Риме трущоб.
— Рад видеть друзей и соседей.
В моих словах не было преувеличения: мне в самом деле нравилось жить в этих трущобах.
— Господин, как тебе хорошо известно, через несколько дней начнутся октябрьские иды. Весь город будет отмечать Праздник лошади. Мы хотим, чтобы ты представлял Субуру в состязаниях, которые начнутся после скачек.
Внутри меня как будто что-то оборвалось.
— Друзья мои! Не могу передать, насколько ценю оказанную мне честь. Однако должность моя обязывает…
— В прошлом году победили жители Священной дороги, — перебил меня булочник, живущий в конце улицы. — После этого нам весь год не везло. Хотим вернуть себе удачу.
— Верно. Но Субура побеждала много лет подряд, потому что у нас живут самые лучшие люди. Это знают все. Однако по долгу службы я…
— Нас никто не воспримет всерьез, если во главе не будет стоять наш квестор, — произнес портной, который сумел превратить мою старую тунику почти в новую. — Ты именно тот человек, которому от рождения определены высшие должности и командование армией. Кто еще, если не ты, сможет нас представлять?
Мне показалось, что ниточка, на которой в тот момент висела моя судьба, натянулась, как струна.
— Но поверьте, в самом деле…
— Господин! — На сей раз заговорил водовоз, человек весьма плотного телосложения. — А ты знаешь, что жителей Священной дороги в этом году представляет Публий Клодий?
— Клодий? — У меня перехватило дыхание.
— Да, господин, Клодий, — широко улыбнувшись, подтвердил тот.
Они поймали меня в ловушку. Я понял: если не соглашусь на встречу с Клодием, то в городе мне больше делать будет нечего. Придется остаток дней провести где-нибудь на острове Родос, тихо и мирно изучая философию.
— Да, конечно, — ответил я. — Для меня большая честь быть вашим представителем на предстоящих идах. Мы непременно вернем Субуре удачу.
В знак восхищения соседи разразились громкими возгласами, и каждый счел своим долгом по-дружески похлопать меня по спине. Потом меня потащили в винную лавку, где мы в предвкушении приближающегося праздника крепко выпили и досыта набили животы.
ГЛАВА 6
Теперь, когда с политической арены ушли Митридат с Тиграном, самой большой проблемой для Рима стала Парфия. Будучи одним из нескольких государств, желающих прибрать к рукам древнюю Персидскую империю, она находилась, пожалуй, в наиболее выгодном месте — по обе стороны от Шелкового пути — и потому неустанно богатела. Шелк для нас всегда оставался покрытым ореолом невероятной таинственности. Он был самым вожделенным из всех материй, самым ценным из всех веществ. Стоимость его была даже выше золота. Легкий и прочный, после окраски он никогда не линял. Шелковая ткань так высоко у нас почиталась, что время от времени цензоры запрещали употреблять ее для пошива одежды, причисляя шелковую одежду к предметам избыточной восточной роскоши. Мужчин, а подчас и женщин подвергали штрафам, если они носили шелковые одежды в публичных местах. Впрочем, и те и другие всегда могли позволить себе надеть сшитую из этой материи набедренную повязку. Если было не дозволено щеголять шелками напоказ, то, по крайней мере, можно было насладиться ощущением нежной материи от более интимных предметов одежды.
Ни для древних египтян, ни для персов Парфянское царство никогда не представляло серьезной силы, ибо имело примитивное, по их меркам, монархическое устройство. Вернее, это была свободная конфедерация противоборствующих племенных вождей, самый сильный из которых провозгласил себя царем царей и, подобно старому персидскому монарху, подчинил себе всех остальных. На Востоке среди царских семей издавна бытовал обычай беспрестанно истреблять друг друга. Сначала они производили на свет бессчетное количество сыновей, а потом, по мере взросления, поочередно уничтожали их. Если кому-то из детей удавалось дожить до совершеннолетия, то ему приходилось убирать с дороги отца, дабы тот не успел разделаться с ним прежде. В те годы у царя Парфии Фраата III было двое взрослых сыновей, и оба против него восстали.
Парфяне не слишком отличались от своих примитивных сородичей, недавно пришедших с необъятных восточных пастбищ. Но именно это обстоятельство и было источником их единственного преимущества: у них были собственные, непредсказуемые методы ведения военных действий. В отличие от всех прочих, они сражались только верхом, и единственным их оружием был лук. Не обремененные доспехами, они носились по полю боя, как хищные птицы, атакуя градом стрел пешего неприятеля, ограниченного в скорости. Пожалуй, этот народ мог бы представлять для нас воистину грозного противника, будь он хоть сколько-нибудь организован. Однако мы вознамерились обеспечить их хорошим римским порядком, не слишком интересуясь, желали они того или нет. Если считать, что прочие государства Востока были нами усмирены, то Парфия оставалась единственным царством, которому следовало уделить наше пристальное внимание, имея целью дальнейшие завоевания.
Помпей заключил альянс с Парфией, когда та вела войну с Тиграном, однако договоры были для него своего рода удачным маневром. Кроме того, он нанес оскорбление Фраату, войдя в соглашение с Тиграном, не уведомив об этом Парфию. Несомненно, урегулирование этой маленькой проблемы составляло одну из важнейших задач, стоявших перед послом Парфии в Риме, и сулило ему множество благ.
Более всего нас оскорбляло то обстоятельство, что торговля таким важным товаром, как шелк, находилась в руках кучки дикарей, питающихся конским мясом. И уж совсем мы не могли смириться с тем, что им удалось на этом несметно разбогатеть. Вполне естественно следовал вывод: мы должны этот народ покорить, для чего уже начали подыскивать соответствующий повод. Когда Парфия станет нашей провинцией, рассуждали мы, не ставя этот факт под сомнение, великий Шелковый путь окажется под властью народов, живущих восточнее ее, а территория между нами и страной Серес, где производился шелк, была довольно обширна. Военная политика нашей империи заключалась в том, что мы никогда не воевали с двумя народами одновременно. Исходя из этого, мы собирались покорять азиатские народы один за другим, чтобы в конце концов добраться до Сереса и захватить его. Правда, о народе, населяющем эту страну, мы ровным счетом ничего не знали, кроме того, что они производят шелк, однако полагали, что, будучи азиатами, они не должны представлять для нас существенной угрозы.
Мы считали, что прежде всего надо покорить Парфию. Если бы мы только знали, каких усилий это будет стоить!
Однако подобные мысли не слишком отягощали мой ум, когда я подошел к дому Орестиллы и объявил привратнику о своем прибытии. Все мои думы были связаны с Аврелией, что в последнее время стало происходить со мной слишком часто. Вот почему, когда раб пригласил меня войти в дом, я чуть было не принял за нее другую женщину, которая шла навстречу мне по атрию. Ею оказалась Орестилла, мать Аврелии. Она была чрезвычайно хороша собой, хотя ее красота была совершенно иной, чем у Аврелии. На какой-то миг я даже вошел в положение Катилины. Ради такой женщины, пожалуй, можно решиться даже на убийство сына.