Заговор в Древнем Риме
Шрифт:
Пока я шел к храму Сатурна, никто ни разу не обратил на мою персону внимания. Что ни говори, популярность — вещь преходящая. Впрочем, ничего удивительного в этом нет, ибо такова природа всякой славы. Я провел еще один ужасно скучный, хотя и достаточно спокойный день среди сокровищ империи, потом посетил бани и стал размышлять о том, что следует предпринять дальше. В конце концов решил тем же вечером нанести визит Цицерону.
Когда я выходил из бань на улицу, встретил отца в компании своих закадычных друзей. Поприветствовав их, принял поздравления с победой на празднике, после чего отозвал отца в сторону для приватной беседы. Мы уединились в одной из ниш в стене у подножия статуи Беллоны.
— Чего тебе надо? Говори, да покороче, — произнес отец в свойственной ему манере общаться со мной, которая всегда являла собой саму любезность.
— Как поживает Гортал? — поинтересовался я.
— Ему весьма по душе пребывать вне дел. Но полагаю, он будет не прочь побороться за должность цензора. Впрочем, Горталу доподлинно известно, что соперников у него почти нет. Очевидно, он ждет, когда к нему в загородный дом явится половина Сената и начнет умолять его вернуться к публичной деятельности ради спасения Римской республики.
Я сообщил отцу все, что сказал мне Красс. Он кивнул в ответ, явно удовлетворенный услышанным.
— Всегда знал, что породниться с Крассом — дело мудрое. Хорошо, если моя племянница Цецилия поторопится подарить Марку внука. Человек он неплохой, если не считать его непристойной одержимости в накоплении денег.
От большинства современников Марка Красса отличала невероятная способность приобретать деньги, равно как необычайная честность по отношению к ним. Считалось, что всякая связанная с деньгами деятельность недостойна людей благородного происхождения. Впрочем, это не мешало им самым бесстыдным образом расхищать провинции, а чтобы не нарушать древней традиции, поручать вести учет награбленного добра вольноотпущенникам.
— А в последнее время никто не посещал Гортала? Я имею в виду тех визитеров, которых ты знаешь?
Это был ужасно глупый вопрос, но я не сумел придать ему более благообразную форму. Отец с Горталом были большими друзьями, и моему родителю, очевидно, было известно, не пытался ли кто-нибудь из людей Катилины сблизиться со старым мошенником.
— Что? Хочешь знать, не принимает ли он визитеров? — Отец вперил в меня такой уничтожающий взгляд, что я тотчас понял свою оплошность. — Ты знаешь, у какого сорта людей не бывает посетителей? Квинт Гортензий Гортал — один из самых выдающихся людей своего поколения. Разумеется, у него бывают гости. Лучше скажи, к чему ты клонишь?
Решив сменить тему, я спросил о том, что тревожило лично меня, хотя прежде вовсе не собирался этого делать.
— Отец, скажи. Моя мама с Орестиллой были близкими подругами?
Столь неожиданный поворот разговора насторожил отца. Однако долгая судебная практика выработала в нем способность быстро соображать.
— Ты имеешь в виду жену Сергия Катилины? Первый раз об этом слышу. Должно быть, они знали друг друга, посещали ритуалы богини Бона Деа. Все сенаторские жены знают друг друга. Но я никогда не слыхал, чтобы Сервила была особенно близка с Орестиллой, как, например, с Антонией Младшей или Гортензией. Кстати, Орестилла — женщина скандальной репутации. А почему ты спрашиваешь? Куда ты опять ввязался, юный распутник?
— В свое время все узнаешь, отец. Я сейчас веду очень деликатное расследование чрезвычайной государственной важности.
Мои слова не произвели на него ни малейшего впечатления. Более того, казалось, он весьма разочарован.
— Буду приятно удивлен, если узнаю, что ты вообще чем-то занимаешься. Есть ли у тебя еще какой-нибудь повод отнимать у меня драгоценное время?
Больше вопросов у меня к нему не было, и он ушел. Ему никогда не приходило в голову поинтересоваться моим самочувствием: ведь у меня было множество ран. Очевидно, он считал, что бинты я носил из-за своей изнеженности. Согласно суровой древнеримской традиции мне надлежало обнажить свои раны, чтобы кровь стекала прямо на дорогу.
Было еще довольно рано, и мне не хотелось преждевременно появляться в доме Цицерона. Когда я спускался по лестнице, ведущей в публичные бани, мой взгляд остановился на одном из памятников, которые в последнее время появлялись в Риме как грибы после дождя. Тот, о котором идет речь, Красс возвел самому себе в память победы над Спартаком. Красс считал, что скромность хороша только для тех людей, у которых есть на то основательная причина. Памятники, построенные по этому случаю, римляне находили чрезвычайно безвкусными. Они любили празднования в ознаменование побед над иноземцами, что же касается восстания рабов, то оно было благополучно забыто. Истинным памятником этому событию стали шесть тысяч крестов, которые Красс воздвиг вдоль Аппиевой дороги между Римом и Капуей, в которой начался этот бунт. Проезжающие по ней римляне и жители других городов были вынуждены в течение многих дней взирать на жертв массовой казни. Дольше прочих оставался в живых один могучий галл, который, прежде чем отправиться к праотцам, провисел на кресте восемь дней.
Размышляя о Крассе в связи с Катилиной и его глупым заговором, я увидел памятник в несколько ином свете. Красс напоминал римлянам о том, что спас их от самой большой опасности, чего никто из них не мог вслух признать. Возможно, старый Митридат нагонял на нас немалый страх, однако он не жил с нами в одном доме и, следовательно, не имел возможности во сне перерезать нам глотки, если бы ему этого захотелось.
Подобно прочим выдающимся деятелям своего времени, Красс разбогател благодаря проскрипциям Суллы. Он охотился за людьми, имена которых тиран поместил в свои списки, и сколотил большое состояние благодаря этим убийствам, ибо собственность его жертв переходила к нему в качестве награды. Еще до появления проскрипционных списков, в конце гражданской войны между сторонниками Мария и Суллы, именно Красс возглавлял армию Суллы, разбившую восставших самнитов возле Коллинских ворот. Это сражение, на которое римляне взирали с вершины стены, было похоже на цирковое представление, преподнесенное им в назидательных целях. Бой выиграл Красс, а вся слава досталась Сулле. Десять лет спустя Красс одержал победу над Спартаком, но на этот раз все почести присвоил Помпей.
Слава нужна была Крассу как воздух. Он занимал высшие государственные должности и, казалось, обладал половиной имеющихся в мире богатств, но никогда не имел одного — народного признания своих заслуг. Уж не вздумал ли он с помощью государственного переворота завоевать Рим, пока до него не добрался Помпей? Если так, значит, Красс, подобно престарелому Марию, окончательно тронулся умом. Впрочем, лично я в это не верил. Возможно, он затеял какую-то более тонкую игру, скрытую как от Катилины, так и от меня.
Я постоянно принуждал себя думать о Крассе, лишь бы избавиться от мыслей об Аврелии. Возможно, она была приманкой или неким звеном, связывавшим меня с Катилиной и его замыслом. Если так, то надо отдать ему должное: он разглядел во мне подобную слабость с удивительной прозорливостью. Девушка ослепила меня, смутив мой разум и чувства, как никто другой, за исключением разве что Клодии. Неужели моя слабость к женскому полу написана у меня на лбу?
Помнится, когда-то Асклепиод сказал мне: «Юноши легко поддаются половому влечению. Ты один из немногих известных мне людей, которые достаточно умны, чтобы понять, когда это с ними происходит, и все же слишком восприимчивы к прелестям женщин и поэтому неспособны бороться с тягой к ним».