Заговор в начале эры
Шрифт:
Перенесенные в молодые годы унижения оставят свой глубокий след в душе Митридата. Страдания и лишения не могут быть примерными воспитателями юной души. Они лишь приучают молодого человека к притворству и осторожности, делая его жестоким, коварным и бесчувственным человеком, ненавидящим людей, не страдавших, подобно ему. Так уж устроен человек. Если ему бывает больно, он хочет, чтобы было больно и окружающим, словно чужая боль может заглушить его собственную, а память о страданиях сотрет воспоминания о собственной боли.
Беспринципный Митридат на всю жизнь запомнил горькие уроки молодости. Отныне только собственный эгоизм и его желания становились стимулами всех последующих действий Митридата. Нет ничего более страшного и горького, чем сочетание ума и зла в одном человеке.
Вернувшись в столицу
Еще около пятнадцати лет понадобилось ему, чтобы упрочить влияние и расширить границы Понтийского государства. Жестокий и вероломный, он не брезговал любыми средствами для достижения своих политических целей. И, наконец, в году первом 173-й греческой Олимпиады, или в 666 году римской эры, он осмелился бросить вызов всесильному Риму.
Воспользовавшись Союзнической войной, разгоревшейся в Италии, Митридат начал свою войну. В течение одной ночи по всем городам Малой Азии без всякой пощады были перебиты десятки тысяч италиков – мужчин, женщин, стариков, детей. Понтийцам даже удалось захватить правителя римской провинции консуляра Мания Аквилия. И тогда впервые Митридат показал свой изуверский характер, словно страдания, перенесенные в детстве, выплеснулись неистовой злобой против римлян.
По приказу царя римского правителя возили в тесной клетке по городам Малой Азии, пытками заставляли его выкрикивать в каждом городе свое имя и титулы. После двухмесячных мучений Мания Аквилия подвергли страшной казни, влив ему в горло расплавленный свинец, словно отдавая дань алчности римлян. Перед смертью римлянин попросил передать царю, что и того ждет не менее мучительный конец. И с тех пор страх впервые начал плести свою липкую паутину в душе Митридата, словно предсмертные слова Аквилия обладали магическим свойством.
Затем в Азии появился Сулла. Царя нельзя было испугать поражением его армии. На смену одним людям приходили другие, но этот римлянин умудрился поразить его при их личной встрече, сплетая еще более тесную паутину страха.
После нескольких поражений Митридат согласился на переговоры. В Дардане, где состоялась эта памятная встреча, царя сопровождали двести военных кораблей, двадцать тысяч гоплитов, шесть тысяч всадников и около восьмидесяти серпоносных колесниц. У Суллы было всего четыре когорты легионеров и двести всадников. В пурпурной, озолоченной одежде, богато украшенной драгоценными камнями, в блеске своего величия встречал Митридат римского полководца, который вышел навстречу в простой солдатской тунике с небрежно наброшенным полудаментом. Митридата поразили тогда глаза этого римлянина – тяжелые, светло-голубые, словно обжигающие лицо. Это были глаза властелина, и царь впервые с ужасом подумал, что не сможет выдержать этот тяжелый взгляд, и, подобно жалкому рабу, первым отвел свои глаза.
Когда царь протянул руку, Сулла, не подавая своей, вдруг дерзко спросил, отчего понтийцы не прекращают войны. Царь замолчал, не зная, как ответить, и тут Сулла сказал свою знаменитую фразу: «Просители говорят первыми – молчать могут победители». Митридату пришлось применить все свое красноречие, пытаясь спасти переговоры. Во время его монолога Сулла, перебив его, сказал, что наслышан о красноречии понтийского царя, но теперь сам видит, насколько силен Митридат в ораторском искусстве, ведь, даже держа речь о делах подлых и беззаконных, он легко находит для них удобные объяснения. Царю пришлось проглотить и эту обиду, словно липкая паутина стала еще гуще, сжимая сердце в неизведанном прежде страхе перед этим человеком, осмелившимся явиться сюда и выставлять свои условия, имея в десять раз меньше солдат, стоявших в центре огромного понтийского войска.
Понтийский царь принял тогда все условия Суллы, словно проклятие Аквилия было лишним легионом римлян. Но едва римский полководец покинул пределы Азии, липкая сеть была разорвана, и Митридат снова начал войну. И снова был разбит. И когда великий Зевс помог ему, собравшись с силами, начать третью войну против римлян, он был уверен в успехе: Суллы уже не было в живых.
Но лев, умирая, оставляет после себя детенышей. Эту персидскую поговорку Митридат вспомнил в первый же день войны.
И снова липкая паутина страха сжала его сердце, опутывая живой, бьющийся комок все сильнее и сильнее. Посланный вместо Суллы Лукулл был не менее искусным полководцем и воином. Понтийцам пришлось все время отступать, их армии терпели одно поражение за другим. Особенно страшным был разгром у Кабиры, где Лукулл разбил основные силы понтийского царя.
Спасаясь бегством, Митридат послал евнуха Бакхида, чтобы тот предал смерти женщин царской семьи, опасаясь как бы они не попали в руки римлян. Именно тогда, в последний раз, царь почувствовал боль за другое существо, ибо среди тех, кого предстояло умертвить, была и Монима – его любимая жена.
Он домогался ее любви целых три года. Монима находилась в Милете, и он послал туда пятнадцать тысяч золотых, но она и тогда ответила отказом. Лишь после того, как он послал ей диадему Великого Александра с просьбой стать его женой и царицей, Монима дала согласие. И теперь ей предстояло умереть. Прибывший к ней Бакхид передал приказ царя – пусть каждая женщина умрет так, как она того пожелает.
Почти все женщины из царского дома приняли яд. Но Монима, его любимая жена, решила умереть как царица. На диадеме, подаренной ей Митридатом, она попыталась повеситься. Старая диадема, не выдержав такой тяжести, оборвалась. «Проклятый лоскут, – крикнула женщина в отчаянии, – и этой услуги ты мне не оказал». После этого Монима сама попросила евнуха перерезать ей горло. Потрясенный Бакхид не смог отказать ей в этой последней просьбе. Лишь после возвращения евнуха узнал понтийский царь тягостные подробности гибели своей жены.
После этого в душе Митридата уже не могло оставаться ничего человеческого. Безмерно подозрительный и мстительный, он превращается в настоящего маньяка, страдающего дикой манией преследования и подозрительности. По его приказу казни следуют одна за другой. Гибнут его лучшие друзья, полководцы, родные, близкие, даже сына Махара не пощадил царь, усомнившись в его верности.
Но ни одно государство в мире не может держаться исключительно на страхе и казнях. Измученные долгими войнами и репрессиями, купцы и менялы закрывали свои лавки, ремесленники бросали свои мастерские, уходя в другие города, крестьяне отказывались сеять и пахать, а воины неохотно шли в сражения умирать за деспота, не сплоченные никакой великой идеей, за которую они могли бы отдавать свои жизни. Это было началом конца.
Митридат, начинающий понимать это, неистовствовал еще больше, и чем более он усиливал репрессии, стремясь предотвратить крах своей державы, тем быстрее приближал этот конец. Получался замкнутый круг, из которого не было выхода. Липкая паутина страха владела уже сердцами многих понтийцев, народом овладела апатия, и огромное царство из великой державы начало превращаться в заурядную римскую провинцию. От Митридата отрекся даже его зять, правитель Великой Армении – Тигран.
Гордый и упрямый царь не хотел верить в такой позорный конец. Прибыв в Пантикапей, он начал собирать новое войско, вербовать наемников, рассылать гонцов к варварам в скифские степи. Безумная идея владела Митридатом – собрать новую армию и через дунайские степи вторгнуться в пределы Италии. Но на снаряжение новой армии требовались огромные деньги, и уже потерявший чувство реальности царь начал выколачивать их из населения Боспорского царства. Сначала восстала Фанагория, затем Херсонес. Через день Феодосия. Против Митридата выступил даже его сын Фарнак, назначенный им правителем этого царства. От царя отступились все правители, армия, народ. Сам Фарнак возглавил восстание в собственном государстве. И теперь Митридат сидел один в огромном дворце, с ужасом сознавая, что сбывается проклятие Мания Аквилия. Город был уже в руках восставших, и только несколько десятков его слуг удерживали неприятеля перед высокими стенами дворца. Но такое сопротивление могло продлиться не более одного дня. Крах наступил, крах его замыслам, которые владели им на протяжении всей его жизни.