Закат на Босфоре
Шрифт:
Даже в слабом свете маленького фонаря было видно, как побагровело лицо капитана. Слегка отстранившись, он внимательно посмотрел на Бориса и закончил:
– Мы спасли тебя – там, на улице, от твоих врагов. Думали, что ты – один из нас, взяли тебя на дело, и теперь обратного хода нет. Ты будешь с нами до конца и сделаешь все, что я прикажу. Иначе…
Наступившее после этих слов молчание было весьма красноречиво. Борис понял, что его загнали в тупик, и выхода из этого тупика нет.
– Тогда хоть дайте мне револьвер!
– Револьвер тебе ни к чему, – холодно ответил Сивый, – ты все равно не знаешь, где будет стоять сторож, и не сможешь в него прицелиться. Твое дело – выключить свет, а если ты будешь стрелять, то не успеешь добраться до выключателя.
Борис
Капитан Сивый остановился и прижал палец к губам. Борис внутренне собрался: сейчас от каждой мелочи зависела его жизнь. В правый бок снова ткнулось что-то твердое: это Сельцов напоминал о своем присутствии, чтобы Борис не вздумал колебаться.
Сивый зажал фонарик в зубах, осторожно взялся обеими руками за деревянную окантовку, слегка выступавшую из стены, и потянул на себя. Панель бесшумно подалась, открыв квадратный проем. Сивый быстрым движением отставил панель в сторону, схватил в правую руку револьвер и сделал бешеными глазами знак Борису: «Вперед!»
Капитан был напряжен, как пантера перед прыжком. Глаза его горели сумасшедшим огнем. Борис понял, что секундное промедление будет стоить ему жизни, и бросился в проем, как в детстве бросался с обрыва в темный омут возле мельницы.
Выскочив в слабо освещенное помещение, он перекатился по полу, пытаясь по дороге осмотреться. Он находился, по-видимому, в задней комнате магазина, где были составлены какие-то металлические ящики и запасные прилавки. Под потолком слабо светился мутный шар дежурного освещения. Бросив взгляд на противоположную стену, Борис не увидел на ней выключателя.
«Подставили! – понял он. – Выпустили меня вперед, как живую мишень, чтобы отвлечь охранника!»
И в это мгновение на пороге комнаты возник огромный рыжеволосый человек. Гибкий и молниеносный, он выхватил тускло блеснувший маузер и вскинул его, целясь в Бориса. Борис, чувствуя, как бешено бьющееся сердце отсчитывает последние мгновения его жизни, снова перекатился по полу, попытавшись скрыться за массивным прилавком красного дерева. При этом он задел прилавок, оттуда упала какая-то корзина. Борис инстинктивно схватил ее, заслонившись от неизбежного выстрела… И тут случилось непонятное.
Огромный рыжий человек навел на него ствол маузера, но не выстрелил. Его лицо исказилось неописуемой гримасой, отразившей противоречивые чувства – от ненависти до жалости, – и ствол маузера пополз в сторону. В то же мгновение в темном проеме появился штабс-капитан Сельцов. Непрерывно стреляя из своего нагана, белобрысый убийца ворвался в комнату. Рыжий гигант в дверях согнулся пополам, нырнул за один из железных ящиков и ответил Сельцову двумя выстрелами. Видимо, они достигли цели, потому что штабс-капитан покачнулся и упал. Лежа, он продолжал стрелять. Рядом с ним появился Сивый. Прячась за укрытие, капитан открыл огонь по рыжеволосому охраннику. Тот, боясь оказаться под перекрестным огнем, отполз к двери и выкатился в коридор, откуда держал под обстрелом выход из комнаты. Борис скосил глаза на Сельцова. Штабс-капитан дышал медленно и неровно, лицо его постепенно заливала землистая бледность. Рука, судорожно сжимавшая наган, безвольно упала на пол. Жизнь на глазах покидала его.
Неожиданно сквозь грохот револьверных выстрелов Борис услышал совсем рядом тонкое поскуливание. Обернувшись, он увидел, что в корзинке, которая упала на него с прилавка, сидит испуганный щенок.
«Так вот почему этот рыжий не выстрелил в меня! – с изумлением понял Борис. – Этот громила сентиментален».
Эта мысль как будто разбудила его. Он увидел, что Сивый, отстреливаясь, довольно далеко отодвинулся от темного проема на месте вынутой панели. Оглянувшись на дверь и стараясь не попасть под перекрестный огонь, Борис перекатился к стене, нырнул в квадратный лаз и побежал по коридору.
Вокруг была абсолютная темнота. Борис перешел на шаг и придерживался рукой за стену, чтобы не упасть, но все внутри него пело: спасен! Еще минуту назад смерть казалась неизбежной, а теперь он спасен!
Позади некоторое время еще раздавались выстрелы, потом они затихли. Борис шел все медленнее, осторожно пробуя ногой дорогу, прежде чем сделать шаг. Спустя некоторое время позади раздались еще чьи-то шаги, вдалеке появилось слабое пятно света. Борис прижался к стене, нашарил в ней какое-то углубление и постарался втиснуться в него. Пятно света быстро приближалось, слышны были торопливые, неровные шаги, и вскоре Борис различил хриплое, учащенное дыхание. Через минуту мимо него прошел человек. В неровном слабом свете фонаря Борис узнал капитана Сивого. Капитан шел, припадая на одну ногу, левая рука его болталась как плеть. Однако даже раненый он производил впечатление смертельно опасного человека, безупречной боевой машины. Борис замер, чтобы не выдать своего присутствия.
Сивый прошел мимо. Когда его шаги достаточно удалились, Борис, стараясь не шуметь, тронулся следом, ориентируясь на удаляющееся пятно слабого света.
Прошло еще несколько бесконечных минут, и Борис вслед за Сивым добрался до конца коридора. Выждав еще некоторое время, он проскользнул в пролом стены и оказался там же, откуда какой-нибудь час назад – а казалось, что бесконечно давно – начался его путь к собственной гибели, которой ему удалось чудом избежать.
При входе в туалет по-прежнему дремал унылый толстый турок, который всей своей позой старался внушить окружающим: знать ничего не знаю, ничего не видел, в неприятности не впутываюсь.
Аркадий Петрович задумчиво помешивал ложечкой в стакане с остывшим чаем. Была глубокая ночь, но несмотря на это из-за стены доносились звуки хозяйственной деятельности Саенко: он сердито двигал мебель, шаркал щеткой, бурча под нос что-то, весьма нелестное для Горецкого. Дело было в том, что Борис исчез. Еще сегодня утром Саенко по просьбе Горецкого был у него в гостинице и изображал камердинера, когда тот принимал посетителей – двоих мужчин и шикарную такую дамочку. Но хоть была она на вид красоты необыкновенной, но у Саенко глаз наметан, и он сразу понял, что дамочка эта – не только себе на уме, но и не больно-то благородная. Повидал он таких и в России – форсу много, а копнешь поглубже, и получается одно безобразие. Как вышел Борис Андреич их проводить, так и пропал начисто. Он, Саенко, и в парикмахерскую к мосье Лиможу бегал, и в ресторан к Луиджи. Луиджи – мужик справный, даром что итальянец, поет здорово и вином хорошим угостил. Но не было, говорит, тут молодого синьора, и ничего он не передавал. У меня, говорит, вон Мария загрустила. Эта Мария востро-глазенькая, что за кассой сидит, и верно, только что слезы не льет. Она на Бориса-то Андреича давно глаз положила, а тут сердце-вещун дурную весть подает… Святую Мадонну все поминала, это Богородица по-ихнему так называется.
А господин полковник Аркадий Петрович как про утреннее исчезновение Бориса узнал, так нисколько и не расстроился. Это, говорит, брат Саенко, все так и нужно, ты, говорит, ни о чем не беспокойся, у нас, говорит, все предусмотрено.
Саенко чуть было не всунулся: у кого, мол, это – «у нас?» С англичанином этим, мистером Солсбери, опять Аркадий Петрович дела какие-то завел? Но сдержался тогда утром, потому что положение свое Саенко очень хорошо понимает. Аркадий Петрович человек серьезный, Саенко доверяет, но уже если сам ничего не скажет, то и спрашивать нечего. Англичанин этот, мистер Солсбери, тоже господин обстоятельный, но нету у Саенко к нему доверия. Потому как англичанин. Они все себе на уме. Союзнички все, конечно, хороши, что уж тут говорить, но французы все-таки совесть не совсем потеряли – русских эмигрантов к себе пускают. А англичане заперлись на своем острове – и ни в какую щелочку к ним не пролезть. Вот тебе и союзники! Русских принимать обязали турок да немцев, те – сторона побежденная, делают, что прикажут. Уж не знает Саенко, как там у немцев, а здесь басурманы проклятые не больно-то русским рады. Ни приюта, ни пищи, живи на свои деньги. А откуда их взять, деньги-то, если многие в чем есть из России бежали? И теперь это все с себя проели… Ох и подлый же народ турки!