Заказные преступления: убийства, кражи, грабежи
Шрифт:
Может быть, факты, свидетельствующие о второй жизни Муры, подведут нас к ответу и на такой вопрос, остающийся одной из главных загадок горьков-ской биографии. От кого, собственно, Сталин мог узнать о факте существования лондонского архива, если в решении его судьбы принимали участие лишь самые близкие: Максим, Тимоша (как все звали жену сына), художник Ракицкий, давно прижившийся в семье, ставший ее членом, и Мура?
Максим предложил корреспонденцию крамольного характера попросту уничтожить.
Но его не подержали. Мура
Так и вышло. Но, зная нравы Лубянки, Горький распорядился не отдавать архивы никому, даже если некто явится с собственноручным письменным распоряжением его, Горького…
Мария Игнатьевна прилетела из Лондона сразу же. От кого и как узнала она о болезни Горького? Говорят, ее вызывали именно члены семьи. Кто именно? Первая жена, Е. Пешкова, с которой он расстался более тридцати лет назад, но продолжал сохранять теплые дружеские отношения?
Вряд ли.
Сына к тому времени уже не было в живых.
Жена сына, Тимоша? Тоже сомнительно.
Уж не малолетние ли внучки писателя, старшей из которых стукнуло девять лет?
Далее. Как было получено разрешение английских властей на поездку? Обычно это не простое дело, и решение вопроса отнимает недели и даже месяцы. К тому нее с Лондоном авиасвязь тогда была ограниченной.
Нельзя не согласиться в В. Барановым, который пишет: «Беспрепятственные поездки Будберг наводят на мысль о покровительстве тех, кто больше всего был озабочен изоляцией писателя»…
Болезнь между тем, как и в самом начале, продолжала развиваться конвульсивно.
Как и 8 июня, во время сталинского визита, когда умирающий Горький поразил всех своим неожиданным возрождением, нечто подобное произошло и 16 июня. Вспомним слова врача М. Кончаловского, который констатирует: «За два дня до смерти Горький почувствовал значительное облегчение. Появилась обманчивая надежда, что и на этот раз его могучий организм справится с недугом».
В воспоминаниях Будберг, записанных сразу после смерти Горького А. Тихоновым от третьего лица, читаем: «16-го июня чувствовал себя хорошо, спросил: „Ну, кажется, на это раз мы с вами выиграли битву?“ Умылся, попросил есть, ел с аппетитом и просил добавить еды».
Однако М. Будберг умолчала о том, что значительно позже, в 1945 году, записала Липа: «Однажды я только что легла, Петр будит меня, говорит, что зовет Алексей Максимович. Прихожу – у него сидит Мария Игнатьевна. Отвела меня в сторону и шипит: „Уходите… уходите… я здесь!“ И давай меня щипать, да так больно! Я терплю и виду не показываю, что больно, чтобы Алексей Максимович не увидел. Потом вышла в столовую и заплакала, говорю Тимо-ше и Крючкову: „Она меня всю исщипала. Я больше к нему не пойду“.
Почему М. Будберг с такой не то чтобы настойчивостью, но даже с жестокостью удаляла медсестру, чтобы остаться с Горьким наедине? Во
Сон ухудшил его состояние, воля не работала. Начался бред. Сперва довольно связный, то и дело переходящий в логическую, обычную форму мышления, а потом все более бессвязный и бурный…
Когда Черткова вновь вошла в комнату, она увидела Марию Игнатьевну стоящей у окна и упершейся лбом в стекло. Потом она выбежала в другую комнату, бросилась в слезах на диван, говоря: «Теперь я вижу, что я его потеряла… он уже не мой».
Подчас в самые трагические минуты история способна на каламбуры. «Не мой» приобретало и второй смысл. Теперь Горький действительно больше не мог вымолвить ни слова. Никогда. Никому. Естественно, и Андре Жиду – тоже.
Когда тот, прибыв в Москву 16-го, собрался через день, как было договорено, ехать к Горькому, было уже поздно.
Троцкий оказался прав, сказав, что Сталину для устранения Горького нужно было очень немного: лишь слегка «помочь природе». Но в «помощи» он не сомневался. Со слов компетентного собеседника, Троцкий рассказывает, что в Наркомате внутренних дел у Г. Ягоды существовала сверхсекретная лаборатория, имевшая неограниченное финансирование. У наркома был целый шкаф самых разнообразных ядов.
Большого ли труда стоило Сталину убедить Будберг сделать такой, несомненно, единственный в своем роде шаг?
Допустим на миг, что он решил не прибегать, как теперь принято говорить, к методу жесткого силового давления.
И Будберг, конечно, не сомневалась, что великий вождь и лучший друг писателя (как и все, она очень мало знала об их расхождениях) исходил, прежде всего, из гуманистических соображений. Болен дорогой Алексей Максимович безнадежно. Не такой ли прискорбный вывод вытекает из бюллетеней «Правды», основанных на заключениях компетентнейших врачей? И те, кто по-настоящему любит нашего дорогого Алексея Максимовича, не может равнодушно относиться к его невероятным мучениям. Медицина искусственно продлевает уже не жизнь, а именно страдания. Жалко? Ну, конечно, жалко. Но разве не сам писатель сказал, что не надо унижать человека жалостью?
Что же касается увековечения памяти великого пролетарского писателя, партия и правительство сделали для этого все необходимое…
(КОД. – 1996. – №6/49)
Убить и забыть
В этой семейной драме, о которой рассказала газета «Труд», страсти уже отбушевали. Виновные понесли наказание. Но вопрос – почему вполне нормальные люди совершили злодеяние руками детей. Что за чудовищная логика ими руководила – не дает очевидцам покоя…