Заклинатель змей. Башня молчания
Шрифт:
– Похоже, рехнулась. Волосы рвет. Лицо исцарапала. Руки искусала, платье разодрала. И все кричит: «Икта».
– Икта?
– икнул Омар в замешательстве. Он только что надкусил огурец и так и стоял с вяжущим, точно квасцы, горьким куском во рту: - Откуда?
– Беги домой, там узнаешь.
Прощай, лужайка под чинарами! Омар, сразу осунувшийся, бросил в пыль надкушенный огурец, выплюнул то, что было во рту, и поплелся, несчастный, прочь, не сказав приятелям ни слова, даже не кивнув.
И зачем женщины злые обзаводятся детьми? Чтобы всю жизнь измываться над ними - издалека и вблизи, не давать им свободно вздохнуть и шагу спокойно ступить? Не можешь быть матерью - не рожай! Что еще там с нею стряслось? Крикливость, вспыльчивость, сварливость уже давно за нею водились. И не раз она повергала беднягу Омара в гневное изумление своей внезапной, непонятной яростью.
Она ему душу истерзала с первых же лет его жизни. Но волосы рвать, руки себе кусать... Нет, наврал, должно быть, соседский мальчишка, ушедший вместо него на рыбалку. Ужалил, змееныш, - и уполз. Жаль, Омар не дал ему по шее.
У ворот их большого двора он увидел толпу соседей. Они злорадно шептались. С его появлением скорбно умолкли. Как на похоронах. Морозная дрожь хлынула от крестца вверх по спине Омара. Сестренка ревела у кого-то на руках. Год назад у него появилась сестра, и по настоянию Омара ей дали имя Голе-Мохтар. Девочка рванулась к нему. Омар схватил ее, прижал к груди, двинулся, шатаясь, к дому.
– Несчастный! Где пропадал? Видно, и впрямь ты сделался бродягой.
– Мать, желтая, растрепанная, в кровоподтеках, в глубоких царапинах на носу и щеках, - будто вот сейчас ее истязала толпа за воротами, - встретила сына темным отрешенным взглядом.
– Ступай к отцу, он в мастерской. Дочка, иди ко мне. Иди, детка, не бойся. Ну? Я уже успокоилась...
Двор загажен конским навозом, засыпан клочьями сена. Такого у них никогда не бывало. Хорасанцы - народ чистоплотный. Ибрахим, увидев сына, встал, заковылял навстречу, припал, несмело всхлипывая, к его плечу.
– Отец! Что случилось?
Ибрахим пугливо оглянулся на работников, молча толпившихся под навесом.
– Ох, сын мой! Аллах наказал нас за нашу греховность. Мастерскую... берут в икту.
Омар знает: икта - пожалование, которое то или иное лицо получает от властей за свои заслуги перед ними. Обычно в икту отдают посевную землю, и владелец ее - иктадар взимает с крестьян в свою пользу подать деньгами и продовольствием, которую прежде община вносила в царскую казну. Но в икту передаются также и доходы с разных заведений, торговых и ремесленных: с бань, мельниц, с лавок на базаре, караван-сараев, мастерских и даже - с целых городов и областей. Смотря по заслугам.
– Ну и что?
– удивился Омар.
– Из-за этого столько шума? Не все ли равно, кому платить законный налог - государству или иктадару. Так и так платить.
– Нет, сын мой, не все равно.
– Ибрахим, весь в слезах, покачал головой.
– В жизни нашей не все делается так, как указано в мудрых законах. Уплатив государству положенную подать, ты спокоен: оно не тронет тебя до следующего года. Если, конечно, - он оглянулся, - у власти добрый правитель, а не безу... кхм... не бич божий вроде покойного Махмуда Газнийского, - мир его праху. Иктадар же... ведь он, - Ибрахим оглянулся в страхе, - он... своеволен. Наш иктадар - важный сельджукский начальник. Как его? Рыс... Рысбек, да смягчит аллах его жестокое сердце! Явился утром с целой ордой конных головоре... храбрых воинов. Господи, помилуй! Плетью меня отхлестал. И сразу требует: «Освободите дом». Мол, старуху-мать свою хочет в нем поселить и прочих родичей, коим не терпится в городе жить. А мы вчетвером будем ютиться в чулане при мастерской.
Омар закусил губы. Вот как. Будь ты хоть трижды учен, как Сократ, Платон и Аристотель, вместе взятые, не только знай все о звездах - сто раз побывай на них, все равно какой-то грязный невежда, который не может отличить Вегу от сверкающей сопли у себя под носом, имеет право с громом вломиться к тебе и выгнать из дому.
– О аллах!
– вздохнул Ибрахим.
– Еще он велит приготовить назавтра, к утру, тысячу золотых. Где я их возьму? Я кто - богатый торгаш или князь? Пятьсот динаров, даст бог, наскребу, а тысячу - нет, не сумею. Пусть рубит голову, - если на то будет божье соизволение. Ничего не поделаешь, сын мой. Надо терпеть. Судьба.
– Может, плаху еще приготовишь, на которой тебе голову будут рубить?
– возмутился Омар его трусостью, скотской покорностью.
– И топор заблаговременно наточишь?
– У них топоры свои...
– Иди к городскому правителю! Пусть окажет помощь.
– Ходил уже, сын мой, ходил!
– Мастер в ужасе закатил глаза. Словно взглянул на петлю над собою.
– По его-то наущению главный судья и назвал сельджуку мое заведение. У Рысбека грамота с печатью султана. Вот и вписали нас в эту проклятую грамоту. Что делает людская зависть.
– На сколько лет?
– На десять...
Да, дело плохо. Тут не то что волосы рвать, платье драть - от обиды грудь раздерешь до сердца! Икта - пожалование временное, и жадный иктадар, пока у него власть, постарается выжать из мастерской сколько сумеет. И выжимать он будет всеми способами. За десять лет, видит бог, он дотла разорит доходное заведение и загонит семейство Ибрахима в могилу.
Омар уныло огляделся. В глазах работников - сумрак. Ибрахим, конечно, хозяин прижимистый, но все же он - свой. Он лучше, чем чужак, свирепый сельджук, который теперь не оставит их в покое.
– А где... Ферузэ?
– встревожился Омар, не увидев ее среди них.
– Увел, увел иктадар!
– Ибрахим махнул рукой. Только первый день, и уже началось...
– Да?
– Какой-то не свой, писклявый голосок. Ноги Омара сделались ватными. Он, внезапно ослабевший, схватился за опорный столб навеса и криво сполз под него, попутно ударившись головой о тупой сук. С разбитого затылка на шею заструилась кровь. Началось? С исчезновением Ферузэ для него что-то кончилось.
– Сын мой, - хмуро сказал Ибрахим.
– Немало средств я потратил на твое учение. Теперь ты сам должен себе помочь. Себе и мне. Не пора ли подумать о службе?
Омар - о своем:
– Как же мы все уместимся в чулане?
– Сколько раз он бывал в нем с Ферузэ? Нет, он не сможет там жить.
– В чулане, конечно, не жизнь!
– подхватил Ибрахим.
– Мать ворчит, сестра пищит. Где уж тут читать и писать. Вот что! Переселяйся в келью при медресе. Я тебя не гоню, не подумай, но там тебе будет удобнее. Дам чуточку денег, внесешь плату вперед за полгода, - и живи себе на здоровье. Но нас не забывай. А? Согласен?
Да, конечно, Ибрахим его не гонит. Но юноше обидно, что отец так легко расстается с ним. И в то же время заманчиво жить одному, начать свой особый путь, как птенцу перед тем, как слететь с гнезда: и страшно, и хочется крылья скорее расправить. Впереди - весь мир.