Заклинатель змей. Башня молчания
Шрифт:
– Я не сумею, - уныло ответил Омар.
– Э! Умному легче прикинуться дураком, чем дураку - умным.
– Может, наоборот?
– Может. Что за времена? Дому своему ты не хозяин - отнимут, деньгам своим не хозяин - отберут, семье своей не хозяин - уведут, голове своей не хозяин - снимут. Даже над собственной бородою ты неправомочен: могут сбрить, издеваясь. О небо!
– Да-а...
Под этим небом жизнь - терзаний череда.
А сжалится ль оно над нами? Никогда.
О нерожденные! Когда б о наших муках
Вы знали, не спешили б вы сюда.
– Ага!
– злорадно сказал Омару, встретив его на рынке, сосед по кварталу, Юсуф-брадобрей.
– Разорил-таки аллах гнездо хулителей истинной веры! И поделом. Пусть не читают безбожных книг.
– Ты-то читал эти книги?
– Я?! Нет!!! Зачем?!
– Откуда ж ты знаешь, что они безбожные?
– Имам так говорит.
– При этих словах брадобрей почтительно понизил голос.
– Сам-то ты думать способен?
– Думать?
– Юсуф вскинул ладони, закатил глаза.
– Зачем? Бог думает за нас.
– Вот я сейчас научу тебя думать, собачий хвост!
– И Омар надавал ему по шее. Хотя учителю это и не к лицу.
Наутро, у знаменитых Нишапурских караван-сараев, где когда-то жило и трудилось множество приезжих людей, где прежде стоял стук и звон, раздавались веселые голоса, а теперь было пусто и тихо, как в древних руинах, Омар прощался с шейхом Назиром. Как раз готовился к выходу небольшой караван, и наставник за сходную цену сговорился доехать до Астрабада, где надеялся найти хоть временный приют. Здесь, после вчерашних событий, оставаться он не хотел. Доберутся и до него...
– Видишь, чем выгодна бедность?
– Шейх ткнул носком сандалии книжный сундучок с увязанной с ним постелью.
– Случится бежать - подхватил весь свой скарб под мышку, и да будет над вами благословение божье! Оставайтесь и беситесь, как знаете. А бегать случается часто. Такой уж век. Не горюй!
– воскликнул он, заметив слезы на глазах ученика.
Легко сказать: не горюй. С кем останется бедный Омар в Нишапуре?..
– Даже Абу-Али ибн Сине, - утешил шейх ученика, - пришлось покинуть ваш дивный город.
– Как?!
– изумился Омар.
– Разве... разве ибн Сина здесь бывал?
– Бывал, - угрюмо сказал шейх.
– По пути в Хамадан. Богословы не дали ему тут осесть. А ты не знал? Ну, конечно, некому было сказать. Султана Махмуда, кровавого пса, люди запомнили. Об Абу-Али забыли. Ведь он их жалел - и уважал. Может быть, его благородная стопа попирала прах как раз на месте, где ты стоишь...
Омар отступил, потрясенный. Или он хотел увидеть золотые следы ибн Сины? Увы! Никаких следов, кроме верблюжьих, ослиных и обывательских, не увидел Омар у себя под ногами.
...За одиннадцать лет до того, как родился Омар, умер Абу-Али в Хамадане. Написал блистательный «Канон врачевания» и умер, гонимый, измученный, всего пятидесяти семи лет от роду. Никакой лекарь, самый одаренный, не в силах излечить злобных людей от их извечной болезни - ненависти к другим, непохожим на них.
Омар потянул носом дымный базарный воздух. Провел узкой ладонью по глинобитной шершавой ограде. Огляделся вокруг рассеянно, как после сна. Удивительно, даже как-то жутко ощущать на дороге, по которой идешь, в воздухе, которым дышишь, в предметах, к которым прикасаешься, незримую близость, былое присутствие великого человека.
Вот здесь, у стены, стоял он, высокий, бледный, худой, в потертом халате, в разбитых сандалиях, и его задевали тюками, корзинами, вязанками хвороста. Хорошо одетые, сытые глядели на него свысока, усмехались его жалкому виду. Погонщик ослов свирепо орал: «Посторонись, эй, ты хилый!» И Омар явственно слышит этот давний грубый окрик...
Интересно б узнать, каково человеку великому средь мелкоты. Пожалуй, он сам не знает, что велик. Не думает об этом. Он молчит. Он терпит. Он рад уже тому, что его не хватают, не бьют.
Люди! Что вы такое?
Фараби Абу-Насра, главу ученых Востока, глумясь над ним, довели до нищеты и бродяжничества.
Над Фердоуси, объявленным еретиком и бунтарем, тоже смеялись: он двадцать пять долгих лет корпел, полуслепой, над своей несравненной «Шахнамэ».
А ведь в любой путной стране обычно смеются над дураками. И нет, наверное, на земле народа, у коего глупость в чести, который славит ее в песнях и сказках. Или есть? Нет, не может быть. Простой народ уважает ученость.
Ее терпеть не может недоучка, завистник-обыватель. Он где-то о чем-то слыхал краем уха, ничего не запомнил как следует, но вообразил, что он что-то знает. Что он уже способен судить обо всем на свете. И если с ним не согласны - он готов истребить несогласных.
Но где они все, поносившие Фараби, ибн Сину, Фердоуси, - в каких книгах, на сколько лет сохранились их имена? Даже при жизни их никто не знал, кроме ближайших соседей, - кто вспомнит о них после смерти?
Нет, неправ шейх: никто не забыл в Хорасане Абу-Али ибн Сину. Его никогда не забудут! А султан Махмуд... что ж, о нем говорят, пока свежи еще раны, нанесенные им стране. Раны затянутся, зарастут - имя дикого султана канет в вечность. Придет время - ни один ученик о нем знать не будет. Зря шумел.
Сказал Шариф Муджаллади Гурганский:
Кто помнит теперь сасанидов дела, саманидов дела?
Их славные роды давно уж исчезли, сгорели дотла.
Живут только оды нетленные Рудаки,
И песни Барбада живут, - лишь они велики.
Так что, самодовольный, ломясь сквозь толпу, будь все же осторожен: ты можешь толкнуть Авиценну, больно задеть Фердуоси, отдавить стопу Абу-Рейхану Беруни.
– Сын мой, и ты не оставайся здесь. Пропадешь. Ступай в Мавераннахр. Я приготовил письмо Абу-Тахиру Алаку.
– Шейх с оглядкой вынул из-за пазухи свиток, быстро сунул его Омару.
– Никому из местных не показывай. Абу-Тахир - главный судья Самарканда и мой давний друг. Он тебе поможет. Должен помочь. Береги, дорогой, свою голову. Пусть она не нужна власть имущим. Зато нужна науке. Нужна народу. Нужна грядущему.