Заклинатель змей. Башня молчания
Шрифт:
И вспомнились тут Омару слова старика-скомороха, - только теперь дошел до него весь их глубокий смысл: «Ради чего человек может покинуть друга? Ради семьи. А семью? Ради селения. А селение? Ради страны. А страну? Ради самого себя». В конечном счете, превыше всего - человек. Нет человека - нет друзей, нет семей, нет селений - и нет страны.
И все-таки страшно подумать, что он навсегда оставит свой Нишапур - и умрет на чужбине, как Фараби, ибн Сина, Беруни. Но ведь отнюдь не презрение к родной земле заставило их уехать и умирали они вдали от нее не с проклятиями на устах, а с тоскою в сердцах. Разве от доброй жизни улетают осенью птицы с насиженных мест? Их гонит стужа. Не улетят - вмерзнут в лед и погибнут.
...Странная жизнь началась в медресе! Поскольку оно, - слава аллаху, - избавилось от еретиков, от безбожных естествоиспытателей, богословы могли теперь без помех толковать священное писание. К чему же сводились их жаркие споры?
Огонь горячий. Снег холодный. Вода утоляет жажду. И тому подобное. Хотя, казалось бы, тут и спорить не надо, - каждый ребенок это знает. Но ребенок принимает все как есть, не ссылаясь на коран...
Я знаю этот вид напыщенных ослов:
Пусты, как барабан, а сколько громких слов!
Они - рабы имен. Составь себе лишь имя,
И ползать пред тобой любой из них готов.
Кого здесь могут заботить доказательства задач алгебры, альмукабалы? Омару незачем стало жить в Нишапуре. Нечего делать, не с кем говорить. И без того малообщительный, он отвернулся от всех.
Его неудержимо клонило в сон, он молчал, молчал - да и задремал под нудные речи, давно набившие оскомину.
К тому же Омар голодал и мечтал на этих пустых собраниях когда-нибудь съесть целую лепешку и выпить целый кувшин молока, - сам, один, ни с кем не делясь. Целую лепешку! Он обносился, новой одежды не на что купить, - так и сидел в кругу богословов в чуть ли не рваном халате, в драных сандалиях. Не очень-то разговоришься, верно? Сказано: хоть и рот кривой, пусть говорит богач.
Притворяются, что ли, они дураками, чтоб угодить власть имущим, или в самом деле дураки? Так у него на всю жизнь и осталось: он сразу терялся, глупел, мысли разбегались - и Омар смущенно умолкал, когда при нем начинали изрекать с умным видом нечто прописное, само собою понятное. Или, что хуже, утверждать заведомую чепуху.
Поневоле тут скажешь:
О мудрец! Если тот или этот дурак
Называет рассветом полуночный мрак, -
Притворись дураком и не спорь с дураками:
Каждый, кто не дурак, - вольнодумец и враг.
И вообще он никогда не отличался многословием. Кто пытлив, тот не болтлив. Шейх Назир как-то сказал:
– Я молчалив от природной застенчивости. Ты, наверное, тоже. И молчаливость эту усугубляет у нас обстоятельность: нам не хватает быстроты, остроты и находчивости иных завзятых краснобаев, - прежде чем слово сказать, мы должны его не спеша, основательно обдумать.
– Да, я тугодум, - вздохнул Омар.
– То есть, по своему душевному складу ты писатель, а не вития.
...Упорное молчание Хайяма на сборищах богословов насторожило недоверчивых старцев. И поспешный отъезд Шейха Назира оставил тень на его ученике. И к тому же напрасно Омар полагал, что никто не знает, чем занимались, о чем говорили они с наставником. Кто-то когда-то их случайно услышал (или, скорее, подслушал) и теперь счел важнейшим долгом своим донести на него; с переменой состава учителей изменились ученики: одни разбежались, другие, оставшись, воспылали почтением к истинной вере. Им уже не до тайных пирушек.
С ним перестали разговаривать, отвечать на его приветствия. И кончилось тем, что однажды в сумерках мимо его головы пролетел тяжелый кирпич, - мелькнул, ударился об ограду и разбился на куски. Чуть бы еще... и на куски разлетелась голова Хайяма.
Омара вызвали к старшему шейху-наставнику.
– Не обременяет ли, сын мой, тебя пребывание в стенах медресе?
– мягко спросил почтенный богослов.
– Да, тебя? Пребывание? В стенах медресе?
– Разве я плохо справляюсь с делом?
– встрепенулся молодой учитель.
– Юноша ты способный. Да, способный. Много знаешь. Много. Но пусть человек ничего не умеет, не знает и не хочет знать - это не грех. Не грех. Ты же сбиваешь с толку детей, сообщая им начатки естествознания. Это грех. Учи их корану: он ниспослан в объяснение всех вещей. Пусть человек не нарушает обычаев. Пусть он живет тихо, благопристойно, как все. Как все! Ничего не ищет и не теряет.
– Но тогда, - обозлился Омар, - почему вы именуете его человеком? Это слизень. Однако даже слизень куда-то ползет, чего-то ищет.
– Вижу, ты здесь не к месту, - сухо сказал богослов.
Конечно, не к месту! Хватит искушать судьбу. Пора собираться в дорогу. В любой день любой правоверный хам может ударом кирпича погасить звездный мир в твоей голове. Убьет и не дрогнет, не пожалеет! Наоборот. Будет считать, что совершил богоугодный подвиг. Только потому, что ты на него не похож. Потому, что ты, со всей своей необычностью, никак не укладываешься в его узком цыплячьем мозгу.
– Одумайся...
Старик-богослов с обычной отеческой мягкостью, - как будто не по его наущению сельджуки истребили в медресе ученых, - взялся было увещать заблудшего, дабы вернуть беднягу на путь истинной веры.
Но Омар даже слушать его не стал. Ярость трясла молодого поэта! В голове шумит, во рту пересохло, и совсем он забыл про такую вещь, как осторожность.
– К чему весь этот разговор! О люди! Не спросясь меня, меня зачали и произвели на белый свет. И, не спросясь, пичкают нынче всякой премудростью. Ну, ладно, в детстве, положим, меня надлежало учить читать, писать и считать. Но я уже взрослый! Теперь-то я уже сам умею видеть, понимать - и мыслить. Коран - в объяснение всех вещей... Хе! Попробуйте решить с его помощью хоть одно уравнение третьей степени. Нет уж! Я честно служил «истинной вере» - пока не узнал, что она ничего не может мне дать, ни уму моему, ни сердцу.