Заклинатель змей. Башня молчания
Шрифт:
– Так и должно быть! Знание - свет. Нетерпимость - от незнания.
– Беда в том, - Газали до того оживился, что даже взял Омара за руку, - что иные друзья ислама, в силу невежества, думают, будто вере можно помочь путем отрицания всякой науки. Они доходят даже до того, что отвергают рассуждения астрономов о лунных и солнечных затмениях! И тогда, видя несуразицу в их возражениях человек посвященный проникается к философам еще большим доверием и симпатией, а к исламу - презрением. Преступление перед религией совершают люди, полагающие, что исламу можно помочь отрицанием математических наук.
«Экая гнусная изощренность!
– подумал Омар с отвращением.
– И все это для того, чтобы спасти религию, которая уже трещит по всем швам под напором свободомыслия. Все равно она обречена. И ухищрения Газали для нее - все равно что мертвому припарки».
– Не имеют также, - витийствовал Газали, - никакой связи с религией, ни в смысле отрицания, ни в смысле утверждения, логика и физика. Религия не должна отклонять и врачебную науку. Все это я изложил в своих сочинениях «Тенденция философов» и «Ответы на вопросы».
– Не читал, - сухо сказал Омар.
– Я подобное чтиво не признаю.
Газали пропустил его выпад мимо ушей. В течение всей беседы он будто не слышал замечаний поэта. Это и есть фанатизм: с пеной на губах, нахраписто, самозабвенно утверждать свое, не слушая возражений, даже самых дельных, заранее отнеся их к разряду несостоятельных: «Я прав потому, что это говорю я; ты неправ потому, что это говоришь ты...»
– Но меня не поняли в Багдаде, - с недоумением развел руками Газали.
– Мои сочинения вызвали в среде богословов бурю негодования. Говорили, что, следуя этим путем, я могу постепенно усомниться и в существовании бога. Я был отстранен от преподавания. Мне угрожали. Пришлось уехать...
«Ясно! Умный и дельный слуга перерос глуповатых господ. Переусердствовал. Ох уж эти аскеты-подвижники, сгорающие на собственном огне».
– Выходит, - сказал Омар с ядовитой усмешкой, - даже ты, правоверный до мозга костей, не сумел угодить ортодоксам?
– Не сумел. Потому что осмелился думать о божьей правде по-своему...
– Но это же - ересь! Настоящий мусульманин не имеет права думать. Даже о божьей правде. Тем более, по-своему. Долби бездумно, как попугай, молитвы, которым тебя научили с детства, делай вид, что строго соблюдаешь предписания шариата и не задавай вопросов, - и ты в безопасности. Чем ты занимаешься здесь?
– Преподаю мусульманское право. Но это - видимость. Из Багдада, от халифа нашего, прибыло решительное повеление: написать против разрушителей веры Аристотеля, Фараби, ибн Сины трактат «Опровержение философов», разоблачающий истинный, вредный смысл их учения.
– Вот как, - насторожился Омар.
– Этого я не могу не сделать. Я уже составил список тех, кто, находясь под влиянием упомянутых нечестивцев, нарушает догмы ислама. Я изучаю отдельных лиц, равнодушных к закону, выспрашиваю их об одолевающих их сомнениях, осведомляю о тайных желаниях. Я говорю: «Что с тобой? Почему ты так небрежен в выполнении требований шариата? Ведь не обменяешь две вещи на одну, - почему же ты размениваешь бесконечную жизнь на считанные дни здесь, на земле?»
Солнце заглянуло прямо в келью. Внизу стен с облезлой штукатуркой, в углах обозначилась плесень. Проповедник и голос его безнадежно и мерзостно выцвели.
«А-а! Вот зачем ты меня позвал...» - Омар потемнел. И недобро прищурил глаза.
– И первым, конечно, в твоем списке стоит мое имя?
– Да, - признался Абу-Хамид.
– Согласись, ты сейчас у нас - самый вредный человек для правой веры.
– Может быть.
– Омар пожал плечами. То ли он искренний дурак, то ли очень тонкий, хитрый притворщик, сей ревнитель правой веры. Негодяй. Соглядатай, осведомитель. Ну, что ж... я устрою тебе... урок богословия.
– Ладно, - вздохнул он, поднимаясь.
– Все в руках аллаха, не так ли? Покажи мне медресе. Давно не бывал.
В одном из помещений изучали строение Вселенной: она разделена на семь небес и семь планет. На земле - семь частей света и семь морей. Человеческий род состоит из семи рас: китайцев, тюрков, европейцев, арабов, персов, индийцев и негров. Материя состоит из четырех стихий: огня, ветра, воды и земли. Огонь находится между луной и ветром, ветер - между огнем и водой, вода - между ветром и землей, а земля окружена остальными стихиями...
Омар не стал слушать дальше и, сплюнув, пошел к выходу. Ничего не изменилось с тех пор, как он учился в этом медресе. То есть изменилось, но к худшему. Тогда здесь хоть был шейх Назир Мохамед Мансур, его мудрый наставник. А теперь всем заправляет хилый мистик Абу-Хамид Газали.
Газали, не понимая, чем он возмущен, робко следовал за ним.
Семь планет.
Семь небес.
Семь рас...
Зацепило их магической цифрой «7», как тупым серпом, и никак не отпускает. Если это всего лишь поэтически-образное восприятие мира, тогда еще куда ни шло. Но нет, сей бред выдается за вершину человеческих знаний! Семь морей. Ха! Одно Средиземное вместе с Мраморным, Черным и Азовским, состоит из восьми морей. А сколько их еще на Земле...
Не стыдно ли - в начале второго тысячелетия новой эры, после Аристотеля, Гераклита, Эратосфена, Ариябхаты, Абу-Рейхана Беруни, говорившего, что «шаровидность для Земли - естественная необходимость», нести такую чушь.
– Земля есть плоскость, которая держится на роге быка, а бык на рыбе, а рыба на воде, а вода на воздухе, а воздух на влажности...
– О мусульмане!
– страстно воскликнул Омар.
– Хоть режьте меня, хоть кожу сдерите, хоть на костре меня жгите: если это - знание, то что же тогда крик шелудивого осла? Нам, в нашей стране, лучше б скромно помалкивать о нашей древней культуре! Если из ста человек девяносто восемь не умеют читать и писать, а двое читают такую чушь, это, брат, не культура. Это дикость.
– Так положено!
– строго сказал Газали. Тут он был у себя дома.
– Знание есть поклонение ему... То есть богу. Зачем слепому солнце? Странный ты человек. Живешь... вне времени.
– Нет! Я-то живу во времени, в прошлом, настоящем и будущем, умея увидеть между ними прямую связь. Это вы живете обрывками времени, полагая, что сиюминутное и есть самое серьезное и вечное. Но то, что сегодня серьезно, завтра может оказаться смехотворным. Как и то, что было серьезно вчера, сегодня уже смешно и глупо. Ладно, - сказал он примирительно. Поэт не хотел рассориться с Газали прежде времени, - это не входило в мелькнувший у него остроумный замысел проучить богослова надлежащим образом.
– Беседа с вами, - перешел он на угодливый язык, - открыла мне глаза на многое. Я хотел бы продолжить ее. Не согласится ли его милость посетить как-нибудь мой убогий дом?