Заклинатель змей. Башня молчания
Шрифт:
– Свечка!
– возмутился Газали.
– Бог - исполинский источник яркого света искрящейся белизны! И душа человека, будучи отделена от своего источника, страдает и стремится вновь соединиться с ним. Конечная цель души - вновь слиться с богом, достичь с ним нераздельности.
Богослов со вздохом макнул кусок лепешки в миску со сливками. Но есть не стал, положил на поднос. Хамид, между тем, запихивал в рот сразу по половине лепешки, горстями ел черешню, небрежно выплевывая косточки на скатерть, не забывая подлить себе в чашу из подозрительного кувшина.
– Ешь, как зверь, - строго заметил шейх.
– Одно из главнейших условий приближения к богу - скромность в еде. Ибо голод есть пища аллаха. Он, обостряя внутреннее зрение, открывает человеку звезды и через них - путь к небу.
– Это верно, - согласился Хамид с полным ртом.
– Помню, иной раз, когда не ешь по три дня, идешь по улице еле живой, и вдруг в голове замелькают звезды... Если нет под рукой дерева, чтобы ухватиться, или ограды, то упадешь в канаву. Канава и есть путь к богу?
– Не смей!
– одернул его богослов.
– Путь к богу долог, сложен и труден.
– Отдохнем, коли так?
– предложил Хамид. Его разморило от шербета, и он, не стесняясь, растянулся на подстилке.
Газали сердито отвел глаза от его широких бедер.
Во дворе послышалась легкая возня, звякнул половник, зашипели сало и мясо в уже раскаленном котле. Омар, видно, вернулся с базара.
– Ох, как пахнет!
– облизнулся Хамид.
– Люблю мясо. Мой хозяин мастер жарить его. Пальчики оближешь.
– Он, опираясь о локоть правой руки, быстро-быстро зашевелил пальцами левой, будто собираясь пощекотать шейха, и поцеловал их.
– Тебе придется отказаться от мяса, - сурово сказал богослов.
– Если ты вправду намерен идти к богу нашим путем. И от мяса, и от шербета, - а то, я вижу, ты от него дуреешь. Ты испорченный мальчик, - сокрушенно вздохнул Газали.
– В тебе, я чую, так и кипят низкие страсти. От тебя исходит грех...
– Это моя эманация, - хихикнул слуга. Его нежное лицо разрумянилось, в черных волосах на верхней губе заблестели капельки пота.
Он действовал на шейха раздражающе, но наставник должен быть терпелив. Газали, не глядя на мальчика, упрямо бубнил:
– Прежде всего ты должен пройти «шариат» - первую стадию приближения к богу. То есть безусловно соблюдать во всех мелочах мусульманское законодательство. Затем «тарикат» - вступление на путь суфийства. На этой ступени следует полностью отказаться от себя, от воли своей. Мюрид должен быть в руках шейха, как труп в руках обмывателя мертвых.
– Извольте!
– Слуга с готовностью приподнялся.
– Я всегда послушен. Спросите у моего хозяина. Но трупом быть я не хочу, - что может чувствовать труп?
– Никаких чувств! Только совсем отказавшись от них, ты перейдешь на третью ступень - «марифат», то есть дойдешь до познания божественной истины. На третьей ступени суфий, презрев все мирское, изнурением плоти, отшельничеством и постоянным произнесением имени бога, в экстазе постигает его, как бы опьяняясь и соединяясь с ним.
– А я, как выпью, в экстазе льну к Омару...
– Не о вине речь, блудник! И не о прочих мерзостях. Имеется в виду духовное опьянение.
– Блажь, одним словом. Одурь. Как от хашиша.
– Не одурь, а правда! На третьей ступени мюрид поднимается над жизнью, он равнодушен к добру и злу. Для него становится равным нравственное и безнравственное.
– Для меня это давно уже все равно, - заметил Хамид с самым невинным видом.
– На темном пути греха! Но не на светлом пути высшей истины. Достичь которой суфий способен лишь на четвертой, последней ступени, именуемой «хакикат».
Хамид отшатнулся, ибо аскет вдруг вскинул к небу ладони и бороду и вскричал хриплым, надрывисто-рыдающим голосом, как на дервишских радениях - зикрах:
– Фана фи-лла! На которой - о-о!
– все земное в нем угасает, он совершенно - о-о!
– отрекается от себя, он теряет свое «я» и - о-о-о!
– блаженно сливается с богом...
– То есть, как говорят мясники на базаре, «откидывает хвост и копыта», - ехидно заметил слуга.
Проповедник сник. По бороде струились слезы. Хамид смотрел на него с брезгливым испугом. Какая страсть! Как будто о женщине речь. И трепетном слиянии, физическом. Но нет, это холодная, мертвая страсть. Бескровная и бесплотная. Извращенно-духовная. Свет от гнилушки. Самоубийство. В угоду тому, как говорит Хайям, «чего нет - и быть не может».
– А дальше что?
– Дальше?
– Аскет, сам уже готовый «слиться с богом», с трудом очнулся от нирваны.
– Блеск и радость. Рай. Где текут реки с водой, не имеющей смрада, и молоком, которое не прокисает, и вином, приятным для пьющих, и медом очищенным. Вошедший в сад эдемский нарядился в шелка, в запястья золотые и жемчужные.
Он вытер глаза и губы, будто уже одним глазом заглянул в «сад эдемский» и отведал вина, «приятного для пьющих».
– И только?
– удивился Хамид.
– Зачем же так далеко ходить? Все это есть и на земле. Для пьющих приятно вино, которое здесь, под рукой, а не где-то в небесных харчевнях, - щелкнул он по сосуду с шербетом.
– Вот молоко, чистое, свежее, - всю ночь охлаждалось в ручье. Это вода из горных ключей, ее принес водонос. Хочешь меду? Наложу полную миску, - у нас его целый хум. И запястья есть у меня золотые.
– Хамид отвернул широкий рукав, показал...
– Зато праведник там пребывает в объятиях гурий, - вздохнул проповедник мечтательно.
– Разве тут мало гурий?
– возразил слуга.
– Я знаю одну...
– Он закинул руки за голову, томно вытянув ноги.
– Куда до нее райским девам...
– Здесь все кратковременно, там вечно.
– Так долго? Бабка моя прожила сто лет. Противно было смотреть на нее.
– Там - вечная молодость.
– Вечно - скучно. Ведь грех тем и соблазнителен, что длится краткий миг. И сей миг - неотложен! Говорит мой хозяин: