Заклинатель змей. Башня молчания
Шрифт:
– Ни на каком аргамаке теперь не нагонишь, - сказал погонщик из заречных тюрков, видать, бывалый человек.
– Она... примерещилась мне?
– пробормотал потерянно Омар, когда видение исчезло на юге, за гребнем далекого бархана.
– Не примерещилась. Я тоже видел, и все. Это «нас-нас», попадается очень редко. Пустынная дикая женщина. Слыхал?
– Слыхал. Но думал - сказка.
– Ну, теперь ты увидел своими глазами. Ты, братец, постарайся о ней забыть. Не то всю жизнь преследовать будет.
Легко сказать: постарайся забыть! Если б человек мог распоряжаться чувствами и впечатлениями, как предметами одежды: захотел - надел, захотел - снял...
Где они обитают, эти существа, так поразительно похожие на человеческих женщин? В пещерах по склонам сухих оврагов, каких немало в пустыне? Или она забрела из обильных ручьями фисташковых рощ Бадхыза? Если идти отсюда прямо на юг, через сколько-то дней выйдешь к его благодатным зеленым холмам.
Сколько загадок таится в пустыне. И вообще на земле. Омар много раз слыхал о диких людях, живущих где-то в холодных горах и душных влажных лесах. Но и думать не думал, что встретит волосатую дикую женщину, едва покинув шумный ухоженный город.
Она еще не человек - по разуму, и не совсем - по облику, но уже и не дикий зверь. Ее выманил из песков певучий колокольный звон. Или алое, с бахромой, покрывало на ведущем, без груза, верблюде - наре, ярко-желтая кисть на его недоуздке. Значит, что-то способно отозваться в темной душе на эту певучесть и яркость.
Вот, должно быть, откуда берутся легенды о пери дивной красоты, что ждут проезжих в глухих пустынных местах.
Почему же она убежала? Он хоть сейчас ушел бы с нею к ее роду. И жил бы с ними, как зверь, ночуя в пещерах и питаясь черепахами и кислыми горными плодами. Пусть они не знают огня и пахучи, как джейраны. Зато у них нет, конечно, ничтожных деляг, для которых цена на горох и репу в тысячу раз важнее, чем цена человеческой жизни. И тупых законников и ревнителей правой веры, снаружи чистых и гладких, зато обросших шерстью изнутри...
Мечта? Это не женщина из переулка, примыкающего к базару. Которую можно потрогать, прицениться к ней и купить. Не одну, так другую. Если располагаешь нужной суммой. Она, промелькнув раз в жизни и полыхнув синей молнией в мозгу и сердце, вдруг исчезает - чаще всего безвозвратно. Понятно, что она необыкновенна. Ее трудно объяснить. Она не имеет прикладного значения. Зато, может быть, определяет все, что будет дальше.
И впрямь Омар захворал. Он умолк до самой Бухары. И Бухару не пошел смотреть, когда караван, переправившись через Джейхун, добрался до нее, благословенной. Он лежал в караван-сарае на тощей подстилке и заклинал:
– Кто ты? Где ты? Отзовись!
Время и расстояние. По воздействию на человека они сходны. Время лечит горе, притупляет в памяти пережитое - расстояние тоже. Лишь несколько дней назад ты находился среди других людей, жил другой, старой жизнью, а сегодня - ты сам уже другой. И все, что было, было как будто во сне. Примерещилось. Зато впереди – весь белый свет.
Видать, что-то есть в той извечной тревоге, в щемящем том беспокойстве, которое гонит степной кочевой народ по земле. Вперед! Не оглядывайся. Как заманчиво, как странно звучат слова: уйти - и не вернуться. Он уехал. Мы больше не увидим его никогда...
Никогда!
Вдалеке, в синей дымке, как исполинское судно, разрезающее отвесным носом голубовато-зеленые волны, вставал Самарканд, как бы плывущий через море кудрявых рощ и садов, тучных полей.
Уплатив у ворот медную монету, Омар с караваном попал на базар. Именно здесь он найдет судью Абу-Тахира. Самарканд побольше Нишапура, многолюднее. Оголтелый гвалт городской, оглушив, придавил Омара к земле. Сколько тут чужого, пришлого народа. Греки. Евреи. Армяне. Цыгане. Откуда их занесло? Эх, судьба! У него - двоякое чувство: и радость оттого, что попал в этот славный город, и страх перед неведомым, темным, что еще предстоит испытать.
И тут же - тоска, внезапно ожегшая грудь изнутри. По дому родному, далеким родным - и, конечно, по навсегда утраченной Ферузэ. Или - по дикой женщине? Которую он прозвал, вместо неблагозвучной «нас-нас», - Занге-Сахро, Колокольчиком пустыни.
Надоело тебе повседневно-привычное, ты устал от отвратно-знакомых лиц - попробуй удрать на край света: узнаешь, каково без них. Похоже, есть в человеке что-то такое, чего не могут заглушить ни время, ни расстояние. Омар не спешил расспросить прохожих, где живет Абу-Тахир Алак. Он не смел. Как он появится, грязный с дороги, в бедной одежде, перед главным судьею? Надо в баню, что ли, прежде зайти. И Омар потащился в баню, разглядев издалека дым над низкими куполами. Но дойти до нее ему не довелось. Застрял у книжных рядов. Сколько книг, боже мой! Эх, будь он богат...
– «Книга исцеления», - услышал приезжий голос, торговца.
– Есть «Книга исцеления», великий научный труд несравненного Абу-Али ибн Сины.
– Продавец говорил негромко, с оглядкой, - не такой был человек ибн Сина, чтоб кричать о нем на весь базар.
У лавки тотчас скопилась кучка людей - спокойных, с умными глазами, в небогатой, но чистой одежде. Книгочеи.
– «Книга исцеления»...
– Исцеления чего?
– спросил веселый толстячок, явно чужой среди них.
– Души от ложных представлений, - сухо ответил высокий худой человек.
– Вовсе не брюха, раздутого от обжорства. Брюхо болит - читай «канон врачевания».
– А! Брюхо не болит, а душа - болит. Ей как раз не хватает духовного лекарства.
– И продавцу: - Сколько?
– Я оценил ее в три дирхема. Кто даст больше? Только - тихо, братья. Мухтасиб, неумолимый блюститель нравов, бродит по базару.
«И здесь на Абу-Али запрет?
– огорчился молодой Хайям.
– Если человека за ум преследуют на родине, то что же оно такое - родина?»
Он знал, конечно, что ибн Сина - из Бухары, но ведь Самарканд с нею - в одной стране.
– Даю три с половиной, - предложил один из толпы.
– Четыре дирхема, - накинул другой.
Омар потускнел. У него оставалось четыре даника, то есть всего две трети дирхема. С такими деньгами и думать нечего книгу купить. Обидно, хоть плачь.
– Кто больше?
Заминка. Четыре дирхема - и то уже крупные деньги. На них можно безбедно прожить столько же дней. Пожалуй, никто больше не даст.
– Четыре дирхема - раз; четыре дирхема - два; четыре дирхема...
– Пять!
– Продано!
– объявил торговец.
Зависть и возмущение. Низенький толстый человечек в рваном халате, босой, - тот самый, душе которого спешно потребовалось духовное лекарство, горделиво выпятив круглую губу, завернул тяжелую книгу в большой алый платок и пошел, задрав нос и переваливаясь, через толпу огорченных соперников. Неудачники, скрепя сердце, почтительно расступились. Человек, способный покупать дорогие книги, важный, видать, человек. Хоть он и в рваном халате. Наверно, скупой ростовщик, которому жалко тратиться на одежду и обувь.