Заклинатель змей. Башня молчания
Шрифт:
Он заметно пьян. В уголках губ запеклась какая-то бурая дрянь. Под глазами мешки, но в глазах - внимательность, осторожность и приветливость.
– Пишу, - ответил коротко Омар.
– Но разве в книге Хорезми мы находим не все, что касается алгебры?
– Не все.
– О!
– воскликнул Зубейр, удивленный его смелостью.
– Абу-Камиль?..
– Абу-Камиль, на мой взгляд, превзошел Хорезми. У него более развито алгебраическое исчисление, приведено обширное собрание примеров. Но, к сожалению, они ограничены лишь линейными и квадратными уравнениями.
– Аль-Махани?
– Да. Он включил в круг своих занятий кубические уравнения. Но и Аль-Махани не сумел решить задачу Архимеда о делении данного шара плоскостью на сегменты с данным отношением объемов.
– Ибн Аль-Хайсам?
– Он...
– Аль-Кухи?
– Это...
– Абуль-Джуд?
– Все далеки от полноты.
Потрясенный Зубейр начал трезветь. Втянув голову в плечи, потер виски ладонями и, не отрывая их от висков, как бы выражая этим ужас, уставился снизу вверх на Хайяма:
– Не слишком ли дерзко... я бы сказал - самонадеянно, даже хвастливо, звучит подобное заявление в устах молодого, еще никому не известного ученого? Вы покушаетесь...
– Но ведь наука не может стоять на месте, - смущенно сказал Омар.
– Кто-то должен продолжать начатое другими и открывать новое. А? Известность же мне не нужна. Я хочу знать истину, и только.
Зубейр уронил ладони:
– Истину? (Зачем она тебе, сопляк ты этакий?) Аристотель, Эвклид, Аполлоний…
Омар поскучнел, махнул рукой. О чем и зачем говорить с такими? Ишь, ловкач! Запомнил несколько громких имен и, совершенно не зная, что за ними, пытается пустить пыль в глаза. Не на того напал. Морочь других. Он никогда не зайдет в их медресе. Неужели нет в Самарканде настоящих ученых? Ну, положим, старых истребили, разогнали, - должна же быть пытливая молодежь, где-то здесь живут математики, непохожие на преуспевающих торговцев?
Они, конечно, есть. И он их найдет.
– Прощайте. Некогда. Надо работать.
– Нет, что вы! Зайдемте. Отведайте нашего хлеба.
– Спасибо. В другой раз...
– Хм! От кого тут пахнет вином?
– принюхался Зубейр.
Это было сделано так неожиданно и так неумело, грубо-неуклюже, что Омар чуть не прыснул. Но, сообразив, зачем, с какой целью это сделано, он сразу утратил охоту смеяться.
– От меня, - смиренно ответил Хайям, зеленый от злобы.
– Что поделаешь? От одних пахнет вином, от других...
– он произнес в рифму известное слово. Вот так, собрат, товарищ по ремеслу.
Общаясь с дураком, не оберешься срама,
Поэтому совет ты выслушай Хайяма:
Яд, мудрецом предложенный, прими, -
Из рук же дурака не принимай бальзама.
Бедный Омар Хайям еще не знает, что есть негодяи похуже Зубейра. Но, даст бог, со временем узнает...
– Ну, как?
– взволнованно спросил Юнус, когда Омар удалился, - дворецкий прятался во дворе медресе.
– Как, растак, разэтак!
– накинулся Зубейр.
– Гнус ты несчастный! Почему убежал?
– И сдержавшись: - Плохо наше дело, брат. Умен, проклятый. Эх! Раз уж он выпил, как ты говоришь, у муга чашу вина, значит, этим не брезгует. Затащить бы в келью, упоить - и натравить мухтасиба. Срам! Судья наутро же выгнал бы его на улицу.
– Мы-то сами... не ахти какие трезвые.
– Зато - доносчики. Давно известно: вера доносчику. А нетрезвые... что из того? Выпей ты хоть целый хум вина, хоть захлебнись, в него свалившись, - кому от этого хорошо иль худо? Ты нуль. Омар же Хайям - единица. Вот ты, например: даже сомлел от удовольствия, когда узнал, что выпил с устатку Хайям. И тебе, конечно, и в голову не приходит, что сам - сплошь ошибка, неудача природы. Скажи, чем досадил Омар Хайям ничтожному дворецкому Юнусу? Ничем. Ты просто завидуешь ему. Его уму, его красоте.
– Ну, ну!
– А, ты возмущен? Видишь. Ты, олух, не способен даже понять, отчего недоброжелателен к нему.
– Себя бичуешь!
– прошипел Юнус.
– Разумеешь?
– Разумею, - буркнул Зубейр.
– Омар Хайям, Омар Хайям! Что нам делать с тобою?
Юнус:
– Ума не приложу! Я подкинул жабу в жилье, чтоб напугать, - и только доставил ему удовольствие. Наблюдает, смеется, собачий сын.
– Природовед.
– Надо было кобру подкинуть.
– Он бы заставил ее ловить мышей. Слушай, ты сам - не лучше кобры. Ты носишь еду - можешь его отравить.
– Что ты, господь с тобою! У меня - жена, дети. Я жить хочу.
– Жить? Стой!
– Зубейра затрясло, как в лихорадке. Дурак-то дурак, но не совсем он дурак.
– Пусть пишет свой трактат. Ты ему пока не мешай. Напишет - украдешь и мне отдашь. Я тебе хорошо заплачу.
– Триста... Триста пятьдесят золотых динаров.
– Будут.
Алгебра, алгебра, алгебра!
Альмукабала.
Пиши, любезный. Пиши свой трактат...
Но Омару не хотелось писать. В голове пусто. Он перелистал рукопись и бросил ее. «Перенести вычитаемые члены уравнения в другую его часть, где они становятся прибавляемыми»... «Взаимно уничтожить равные члены в обеих частях уравнения»... «Коэффициент при старшем члене уравнения приводится к единице»... Чепуха! Детский лепет. Пока что ничего примечательного. Все это есть у его предшественников. Но и без них, этих простых задач, трактат будет неполным, поскольку он должен служить повседневным руководством в спорных делах.
Самое сложное - впереди. Он вплотную подступил к третьему разделу трактата. В голове четко обозначилась цель: построение корней нормальных форм уравнений третьей степени.
Но ему не хватало живых примеров, - как человеку, засидевшемуся в наглухо закрытой комнате; не хватает свежего воздуха.
Омар сказал об этом судье.
– Понимаю, - кивнул Абу-Тахир.
– Что ж. Поедешь завтра со мною за город. Побываешь в садах, в полях. Наберешь, - усмехнулся он с горечью, - столько живых примеров, что хватит на десять трактатов.
– Хорошо. И еще: Али Джафар просит нанять ему в помощь двух-трех работников. Ему одному не управиться к зиме с дровами.
Абу-Тахир внимательно пригляделся к нему:
– А мог бы. Ну, ладно. Скажу дворецкому, наймет.
Вернувшись к себе, Омар обнаружил девушку с открытым лицом. Служанке это не возбраняется. Она занималась уборкой. Ясное личико, простое и чем-то родное. Чем-то очень отдаленно напоминающее лицо Ферузэ. Он и внимание обратил на нее потому, что заметил какое-то сходство с Ферузэ. Ах, Ферузэ! Неужели она будет преследовать его всю жизнь? Наверно, Ферузэ в юности была такой же незатейливо-хорошенькой, милой. Была. Он помнит. Но Ферузэ - крупнее, дороднее, а эта - совсем уж крохотна. И рост маленький, и рот, и носик; ручки, ножки - вовсе детские. Только глаза - большие, золотисто-карие, с каким-то особенным разрезом. И взгляд - взрослый, серьезный. Даже какой-то больной. Будто она сейчас закричит. Поэтому трудно понять, сколько ей лет: может, двенадцать, а может, и все восемнадцать.