Заклятие короля-колдуна
Шрифт:
Торопливо оглядевшись, чтобы удостовериться, что поблизости никого нет, он поднес ее к губам и дунул, извлекая долгую звенящую ноту. Когда звук растворился в вечернем воздухе, он подул снова и, зажимая отверстия тонкими сильными пальцами, сыграл подобие простенькой мелодии. То ли он сам ее придумал, то ли флейта научила – этого убийца не мог бы сказать наверняка. Он поиграл немного, прислушиваясь, как звук дрожит в воздухе, в надежде, что музыка поможет ему отрешиться от собственных
Раньше это получалось. Непонятно, в чем было дело – то ли в магии, то ли в том удовольствии, которое он получал от совершенного звучания инструмента, – но с помощью флейты Артемису Энтрери удавалось освободить свой ум от мелких и беспокойных дум.
Солнце опустилось еще ниже, он положил инструмент и стал смотреть на закат. Почему-то флейта не звучала так же чисто, как раньше, и музыка не затягивала его так, как прежде.
– Может, ветер задувает в дудку с другой стороны, – раздался у него за спиной голос Джарлакса.
Лицо Энтрери перекосилось от раздражения: неужели ему никогда не удастся хоть ненадолго отделаться от этого назойливого эльфа? Но дроу этого не видел.
Положив флейту на колени, наемный убийца глядел, не отрываясь, на солнце, уже коснувшееся нижним краем горизонта, и на дальние холмы, чьи зубцы рдели от закатного света. Низкие облака стали ярко-оранжевыми.
– Похоже, закат будет очень красив, – бросил Джарлакс, легко взобравшись на скалу и усаживаясь рядом с товарищем.
Энтрери метнул в него взгляд, говоривший, что ему все равно.
– Может, все дело в том, откуда я, – нимало не смущаясь его показным равнодушием, продолжал дроу. – Я, дружище, несколько веков жил, не видя восходов и закатов. Наверное, поэтому они сейчас производят на меня такое впечатление.
Энтрери оставался безучастен.
– Возможно, когда я проведу на поверхности пару десятков лет, на меня это зрелище тоже будет нагонять скуку, как на тебя.
– А разве я это сказал?
– А разве ты вообще что-либо говоришь? – парировал дроу. – Или тебя забавляет наблюдать, как окружающие вынуждены делать верные выводы из твоих недовольных взглядов и гримас?
Фыркнув, Энтрери снова уставился на садящееся солнце. Над полыхающим полукругом огнем горели облака, словно отгораживая светило от густеющей синевы неба.
– Ты когда-нибудь грезишь, друг мой? – спросил Джарлакс.
– Все грезят, по крайней мере, так мне говорили. Наверное, я тоже, хотя запоминать сны я даже не пытаюсь.
– Я имел в виду не ночные сновидения, – поправил дроу. – Ночью сны и впрямь видят все.
Даже у эльфов в их дремлении бывает что-то похожее на ваши сны. Нет, я говорил о тех, кто грезит при свете дня.
Энтрери поглядел на него с интересом.
– Ночные сновидцы меня не очень увлекают, – продолжал Джарлакс. – Говорят, с помощью ночных снов человек избавляется от дневных тревог или же отправляется в волшебный полет без всякой цели. Те, кто грезит только по ночам, – приземленные.
– Какие?
– Средние, обычные. И они не интересуют меня, поскольку им некуда взлететь. Но те, кто грезит при свете солнца… с теми хлопотно, дружище.
– Разве ты не входишь в их число?
– Если бы я не признавал неугомонности своей натуры, кто-нибудь мне поверил бы?
– Только не я.
– Вот ты и ответил.
Дроу помолчал, глядя на горизонт, за который медленно садилось солнце. Энтрери смотрел туда же.
– Я знаю еще кое-что о дневных мечтателях, – проговорил, наконец, Джарлакс.
– Сгораю от желания узнать, – без всякого интереса отозвался убийца.
– Только тех, кто грезит днем, можно назвать живыми в подлинном смысле слова. – Он через плечо посмотрел на Энтрери и встретился с ним взглядом. – Поскольку лишь они видят в жизни какую-то цель и всеми способами стремятся взлететь над обычным существованием.
Энтрери слушал, не шелохнувшись.
– Ты тоже грезишь при свете дня, – уверенно закончил Джарлакс. – Но только в тех редких случаях, когда твоя приверженность – чему, кстати, я никак понять не могу – ослабевает и ты вырываешься из тисков железной дисциплины.
– Может, подчинение жесточайшей дисциплине – и есть моя мечта?
– Нет, – ни мгновения не задумываясь, ответил дроу. – Самоконтроль – это не порождение воображения, друг мой, это, наоборот, боязнь прихотей воображения.
– Так что же, способность грезить и наличие воображения для тебя одно и то же?
– Само собой! Грезы рождаются в глубине сердца и просачиваются наружу через заслоны здравого смысла. Без сердца…
– Остается лишь самоконтроль? – договорил за него товарищ.
– И только-то. О таком выборе можно лишь сожалеть.
– Не нужна мне твоя жалость, Джарлакс!
– Мечтатели, конечно же, стремятся овладеть всем, что видят.
– И я тоже.
– Нет, ты стараешься владеть собой, и больше ничем, а все потому, что боишься мечтать. Ты все время душишь голос сердца.
Энтрери глядел на него хмуро и сердито.
– Я не критикую, это всего лишь наблюдение, – сказал Джарлакс, поднимаясь и отряхивая штаны. – Или предположение. Ты настолько преуспел в самоконтроле, что мог бы достичь и чего-то более значительного, чем слава неумолимого убийцы.