Закон души
Шрифт:
Увидев меня, он отмахнул с головы колпак мокрого дождевика, приподнял фуражку с медными дубовыми листочками на околышке и чему-то радостно улыбнулся.
В горах между деревьями зыбился туман. Небо еще не совсем очистилось от туч. Но на востоке предвестником ведреной погоды стояло нежно-зеленое, как просвеченная солнцем морская вода, облако.
1956 г.
НЕЙТРАЛЬНЫЕ ЛЮДИ
Рассказ
Кеша Фалалеев и я лежали близ башкирской деревни Чигисты: ждали попутную машину.
Сень берез, что нависали
Мы лежали головами к проселку, ногами к речке. Изредка по дороге перепархивала пыль: набегал лесной сквозняк, а речка широкой, зеленоватой стружкой перепадала через сосновый чурбак, и на песчаном дне ее подергивались солнечные сетки.
Едва возникал вдалеке рокот машины, Кеша поднимался и вяло брел на проселок. Ходил он неуклюже: стопы сильно повернутые внутрь, не по годам крупные, ставил чуть не наступая одним большим пальцем на другой. Что-то смешное, простодушно-милое было в этом коряво сбитом подростке в красной майке, черных трусах и шлеме, сооруженном из двух лопухов. Но напрасно Кеша глядел на дорогу: желанный моторный гул протягивался где-то за обмелевшим Кизылом и замирал в горах.
Кеша плюхался на вылежанное среди папоротников место, приподнимал над ведром куртку, проверяя, не занялись ли душком наши голавли и подусты, и снова утыкался лицом в траву.
День был воскресный. Мы не теряли надежды попасть в город: будут возвращаться люди, приехавшие в эти благодатные места отдохнуть, и нас прихватят.
В пять часов пополудни машины пошли обратно. Проревел «МАЗ». В кузове сидели ремесленники, выдували на медных трубах «Смуглянку-молдаванку».
Прошмыгнул «Москвич». Стриженый юноша разнеженно поворачивал баранку. Рядом с ним покачивалась девушка. И платье с подоткнутыми внутрь короткими рукавами пурпурное, и нажженные плечи пурпурные. Юноша хотел остановить — было свободно заднее сиденье, но она недовольно махнула веткой черемухи, точно сказала: «Ну уж это ни к чему», — и мы только и видели, как «Москвич», наворачивая на мокрые колеса пыль, нырнул за сизый, в чешуйках растрескавшейся коры плетень.
Потом надрывно прогудел мимо грузовик. Он был набит людьми, как подсолнух семечками.
Немного погодя с бугра спустился автокран, постоял в речке — охлаждал покрышки — и устало поплыл в деревню, подергивая крюком стальной маслянистый трос. Кеша намочил майку и так сердито выкручивал ее, что она скрипела в ладонях. Я хлестал прутом по водяной стружке, и воздух передо мной радужно пылился.
Вскоре к нам примкнул третий человек. Поздоровался, сбросил с плеча суконный пиджак и сел. Я сразу узнал его. Чурляев, машинист паровой турбины. До войны я жил на том же участке, что и он, в длинных деревянных бараках, которые обрастали зимой внутри, в углах и на стенах у окон, хлопьями изморози. Кто-то назвал эти хлопья «зайцами», и как только начинались холода, часто слышалось угрюмое: «Эх-хе-хе, скоро зайцы по стенам побегут».
Тогда Чурляеву было лет сорок пять; седина редкими прожилками проблескивала в прядях, а сейчас виски и затылок так и посвечивают бело и остро. Мы, мальчуганы, считали его удивительно интересным человеком, хотя с нами он никогда не заговаривал. Пройдет, взъерошив кому-нибудь челку, улыбнется, и все. Действовало на нас почтительное отношение к нему злоязыких барачных баб и настойчивый слух о том, что лучшего мастера по настройке паровых турбин, чем он, на заводе не сыщешь. Мы не понимали, что значит настраивать турбины (турбина не балалайка), но, слушая толки отцов, догадывались, что в своем деле Чурляев колдовски сметлив и искусен.
Привлекали также в Чурляеве одежда, походка, внешность. Он носил синеватый шевиотовый костюм, из-под пиджака виднелся жилет. Кепку, тоже синеватую и шевиотовую, надевал так, что задняя часть тульи закрывала затылок, а передняя высоко приподнималась, образуя ребристые, складки.
Дочь его Надя в то время была студенткой медицинского института. По нынешний день она видится мне хрупкой, с прозрачным шарфом из козьего пуха, спускающемся с плеч по тонким рукам. Ее волосы всегда были как бы окутаны золотистой дымкой, потому что кучерявились только сверху. Надя любила играть на гитаре. Приткнется на завалинку барака и нежно подергивает струны. Вокруг соберутся парни, робкие, ласковые при ней. В какие глаза ни загляни — счастьем сияют. Кто-нибудь наберется смелости и скажет: «Спой, Надя!» Она успокоит струны ладошкой, потом задумчиво проведет ею до колков и запоет: «На кораблях матросы злы и грубы».
Парни кончики носов потирают, плакать, наверно, хочется оттого, что так грустно и сладко льется голос Нади.
Да, все это было, но лежало где-то в кладовых памяти забытым и нетленным. А сегодня взворошилось, поднялось из глубины и растревожило. Хотелось бы вернуться в ту пору, что теперь называешь детством, не мыслью и не мужчиной, каким стал, а тем же мальчиком, лишь с умом взрослого. Но навсегда отрезана дорога в детство. И не узнаешь, не услышишь, не высмотришь того, чего не узнал, не услышал, не высмотрел тогда.
На речной пойме скрипел дергач; было похоже, что неподалеку ездит всадник на хрустком седле. Метелки мятлика, казавшиеся высеченными из серебра и почерненными, дремотно клонились к земле.
Чурляев повернул лицо к пойме. Оно стало растроганным, ласковым.
— Припоздал из жарких стран марафонец-то. Невесту ищет. Покричи, милый, покричи. Обязательно найдешь. — Потер ладонями по-стариковски острые колени, спросил: — Тоже в город?
— Да, Прохор Александрович.
Чурляев изумленно прищурился и пристально оглядел меня. Когда он опустил синевато-зеленые веки и досадно прикусил губу, я понял: забыл он меня. Да и не мог он упомнить всех мальчишек участка, если только в том бараке, где он жил, было их не меньше пятидесяти.
— Правильно говорят: время пуще сокола летит, — вздохнул он. — А меняет как людей! Непостижимо… Я сестру много лет не видел. Приехал — не узнала.
Видимо, Кеша решил похвастать нашим уловом: он выбросил из ведра огромные, поросшие стеклянным пушком листья вязов, а вместо них нарвал крапивы и начал прокладывать ею жабры.