Закон души
Шрифт:
— Ах, какой позорный случай, — вздохнул Чурляев. — Этот пьяный дылда измывался… а они молчали. Я нарочно не противоборствовал, чтобы посмотреть, как они поступят. Настоящий человек не отдаст на поругание другого человека. Ему неважно: знаком он ему или нет. Тяжко… Хулиганство — это же безобидная вещь по сравнению с нейтрализмом. Маковое зерно и арбуз. Корни надо рубить, чтоб дерево рухнуло. Войну надо объявить нейтрализму. В государственном масштабе. Судить товарищеским судом невмешателей. И не только товарищеским — гражданским. Завтра же
Слушая Чурляева, я досадовал, что уважительно отнесся к его просьбе не вмешиваться и, по сути дела, напоминал своим поведением наших спутников.
Позади затарахтела машина. Я взглянул на Чурляева. Лицо его сделалось темно-грозовым.
Чтобы меньше запылило, мы перешагнули кювет и потянулись гуськом вдоль ржи.
Перед дождем всегда резче пахнет цветами и травами. Мы невольно пошли медленнее: наплыл на нас аромат клевера, что топырился вверх розовыми помпонами, козлобородника, вьюнка и ржи — она напоминала запахом смесь солода и молодой крапивы.
Машина оказалась той самой полуторкой, на которой мы доехали до совхоза. Она остановилась, и сразу же зычно забасил Михаил:
— Депутат, ребята, садитесь. Все мы пролетарии. Обиделись, и на что? На пустяковину. Да бог с ней! Патрон в нос и луковицу чесноку! — загоготал на мгновение, остроумно, мол, всобачил свое излюбленное присловье, и снова зачастил: — Торопитесь. Град навис, головы обмолотит. У нас брезент. Накрылись — поехали.
— Не виляй хвостом. Проваливайте, — сказал я.
— Не сядем. Гони давай, шофер, — поддержал меня Кеша.
— Чего взъерепенились? Садитесь, — увещевающе протянул Михаил.
— Не поедем. Сказали ведь.
В кузове загалдели, возмущаясь тем, что мы отказываемся.
Дугач трижды просигналил, и полуторка тронулась. Михаил погрозил кулачищем в сторону кабины, потом заорал, свирепо глядя на Чурляева:
— Народ ни во что не ставишь! Большую личность из себя гнешь! С такими народ не больно чикается. Понял? К нему с душой, он — с кукишем.
Едва скрылась машина за кленовую полосу, едва выткнулась из-за холма труба электростанции, черно-белая, в шахматную клетку, как на дорогу начали падать капли. «Пух, пух, пух», — взрывалось в пыли впереди нас, и дорога, белесо-свинцовая, становилась пятнистой.
— Дождик, дождик, пуще! — закричал Кеша, сорвал кепку и побежал.
Лицо Чурляева просветлело. Он тоже сдернул кепку.
В метре от того места, где был край дождевой сети, — это было заметно по мокрой вмятине, пересекавшей дорогу, — мы остановились и минуту-другую переминались с ноги на ногу, довольные тем, что совсем рядом сильный ливень, а нас не задевает, только обвеивает водяной пылью. Потом, видимо, охваченные тем же ребячьим чувством, что и Кеша, дурашливо прыгавший в толчее струй, шагнули в дождь. Он был холодный-холодный, заставил удирать к лесной полосе.
Не успели мы отдышаться в кленовом полумраке, из дождя начали выпадать градины. Сначала они были маленькие и матовые, как вареные пескариные глаза, и скатывались по кронам, потом покрупнели — волчьи картечины, да и только, и пробивали, лохматили, ссекали листья. Одна градина жиганула Кешу по уху, и в его глазах заблестели невольные слезы.
Мы с Чурляевым натянули над собой и Кешей пиджаки. Они быстро потяжелели от града и ливня, но все-таки неплохо защищали нас.
Неподалеку рвали воздух громы, и, несмотря на то, что он был наполнен месивом из града и воды, звон раскатов слышался удивительно незамутненно.
Когда град утих, мы побежали на край лесной полосы. В струях ливня лежала согнувшаяся долу, изломанная рожь. Лишь кое-где она топырилась в одиночку, вразброд, крошечными пучками.
Тени от нас троих падали наискосок на дорогу. Булькали в кюветах ручьи, тащили с бугра мусор.
Небо было синим, мокро лоснилось. Только на западе, где угольной полосой лежали над горизонтом остатки туч, оно багровело и остро озарялось молниями.
1958 г.
ЗОЛОТАЯ ОТМЕТИНА
Рассказ
С гор на дно котловины, где в беспорядке жались к земле крошечные домики, сел пропахший хвоей туман. И селеньице затерялось, заглохло в промозглой вечерней мгле.
Бодрствовал только немой Коля Гомозов. Он лежал посреди полуразобранного моста и мычал, чмокал, издавал сиплые хрипы, натужно вытягивая шею. Так Коля пел, если было хорошее настроение. Сегодня ему повезло: поймал сетью ведро голавлей, мать угостила крепкой кислушкой, а дорожный мастер пообещал пачку сигарет, за что и попросил посидеть ночью на мосту.
Когда у Коли отяжелел язык и засаднило в горле, он решил, что дорожный мастер недогадлив. Вокруг много-много камней, велел бы преградить дорогу на мост, и никакая машина не проехала бы.
Коля встал, осторожной ощупью босых ног пробрался по трухлявым, качким бревнам к перилам. Сойдя с дороги, начал шарить руками по траве. Камень попался подходящий — шершавый, пудов пяти весом. Коля привалил его к животу, шагнул и заметил неподалеку два мутных, каждое с блин величиной, пятна. Приближаясь, они ширились, светлели, начали слоиться радужными кольцами. Он опустил камень и вышел на дорогу. Хотя туман был плотен, от надвигающегося света глаза застилало слезой.
Что-то гладкое и металлическое приткнулось к коленям. Коля вытер слезы, увидел легковой автомобиль и пожилого мужчину. Из кулака, который незнакомец сжимал и разжимал, торчало толстое округлое стекло. Сквозь стекло проталкивался, удлиняясь и сжимаясь, тонкий луч. Мужчина быстро зашевелил губами, заблестели желто и чисто зубы. Коля подумал, что у мужчины все время кисло во рту, потому что зубы он, наверно, сделал из медяков.
Незнакомец перестал говорить. Коля сообразил: спрашивает, где проезд через реку.