Закон есть закон
Шрифт:
Я еще раз оглянулся в заднее окно тачки на толстяка. Несколько подозрительных личностей крутились возле его машин. Но страж, выйдя из караульни, вытянул торопыгу-жулика дубинкой по спине, и тот спешно юркнул в ближайшую таверну. Наверняка их там целая шайка, ждут. Осталось недолго.
С площади мы выехали на улицу Печали. Мэй притормозила на минуту, и мы вышли – поглядеть на тюрьму. Внизу, в тупике (улица Печали не выходит на набережную, как другие радиальные), темной громадой вставало административное здание тюрьмы. Все ее камеры – ярусы со знаком минус, а над ними – плоское одноэтажное здание с огромными окованными медью воротами. Пока что они были заперты. Но, как только Пелена падет, эти двери распахнутся, и все осужденные – кто не успел помереть в сырых казематах, от нулевого уровня до уровня
Игра вот-вот начнется.
Хаос – это стихия. Сколько бы вы ни готовились к его наступлению, все эти приготовления происходят под Пеленой, а предугадывать хаос под покровом закона – дело почти бесполезное. Но все равно все строят планы, все готовятся. И все ошибаются.
Всегда.
Потому что человек под покровом Пелены и в дни хаоса – это две разные личности.
– В порту вывешен сигнал бедствия. Порт закрыли, – сказала Мэй, прочитав синюю надпись на контактном зеркальце.
Ну, как в синьку смотрел, все идет по плану. Нет, не совсем. Явно с опережением. Мэй обещала три ночи, два дня. А я уже сомневался, что Пелена продержится до заката.
Я выглянул в окно ее тачки. Мы въехали по виадуку на Гранитный остров и теперь двигались по Миллионной, единственной улице, которая пересекала Гранитный остров и связывала оба виадука. Островом район называют условно – просто эта часть нашего города похожа на высокий гранитный стол, она возвышается над соседними кварталами так, что почти достигает уровня площади Согласия. Для проезда на Гранитный остров над низинными участками к Пятой и Четвертой круговым магистралям проложены мосты.
Разумеется, я не знал, где живет Мэй, но даже по самым смелым прикидкам ей не хватит годового жалованья лейтенанта, чтобы снять на неделю домик в этом районе. А офицерам городской стражи платят не так уж и мало.
Гранитный остров – это район индивидуальных особняков, и у каждого свой лик, и за оградой – шикарный сад. Просто так здесь не погуляешь, вмиг какой-нибудь страж ухватит тебя за локоть и потребует предъявить браслет. Проверит, не натворил ли ты чего и нет ли у тебя неучтенного кристалла. Но сейчас стражей не было видно, и нашу тачку никто не остановил.
Мы проехали полтора квартала, прежде чем Мэй затормозила.
Домик был построен в новомодном стиле – серый гранит в сочетании с оштукатуренными стенами цвета кофе с молоком, кованые решетки, плиты барельефов над зеркальными окнами и сверкающий стеклами эркер. Готов был поклясться, что внутри имеется зимний сад.
– Неудачный выбор, – сказал я Мэй.
– Почему?
– Не люблю богачей из тех, кто входит в золотую ложу.
– В серебряную, – уточнила Мэй. – Золотая селится дальше.
К дому вела широкая дорожка, выложенная шестиугольными серыми плитками. Тачка въехала на нее и остановилась. По краям дорожки разбит был небольшой палисадник – причудливо постриженные туи и за ними – цветущие роскошные олеандры.
Дверь, украшенная витражом с изумрудно-синим драконом, отворилась, едва мы начали всходить на крыльцо. Нас ждали. Высокий и худой человек в черном посторонился, и я увидел синюю вуаль за его спиной, которая тут же поднялась и повисла в проеме густой бахромой. Настоящий привратник из синевы!
Такому не нужна Пелена, чтобы охранять вход.
– Всем нагнуться! – скомандовала Мэй.
О да, всех нагибать стражи любят – это у них не отнимешь!
Впрочем, слово «всем» относилось только ко мне, единственному, – Антон остался в машине. А уж я-то отлично знал, что означает эта бахрома, и почему ее не стоит касаться даже единым волоском. Если этот волосок, разумеется, растет на вашей голове и вы хотите сохранить голову.
Человек в черном сделал приглашающий жест. Молча. Где-то я его видел. Но где – не вспоминалось. Я лишь подумал, что этот тип не похож на дворецкого. Просто изображает. Мы вошли. Просторный светлый холл, откуда наверх вела полукруглая лестница. Но мы не стали по ней подниматься, а пошли прямо в
Девушка стояла у окна, спиной к нам. Я видел ее тонкую фигуру – длинное белое, очень простое платье почти до пола, белые туфельки на низких каблуках. На плечи она накинула пушистую шаль. Она была худенькой, довольно высокой, и каштановые волосы в солнечных лучах отливали золотом.
Девушка обернулась.
– Добрый день, Мэй. Я же говорила – сегодня последний…
– Графиня Ада. – Мэй робела перед девушкой, хотя и пыталась это скрыть.
Ада… я смотрел на нее как дурак и хлопал глазами. Я не знал, что она вернулась в город. Могла бы и сообщить… Вот только зачем?
– Я была уверена, что ты придешь, Феликс. Хотя ты всегда отнекивался и говорил, что не будешь драться. – Эти слова были обращены ко мне вместо приветствия. – Но ты – прозрачный человек, я сразу поняла, что ты врешь…
Прозрачный человек – дурацкий каламбур! Ада знала, что я его терпеть не могу, и всегда повторяла эти слова, если хотела меня позлить.
– А что будешь делать ты, Ада? – спросил я с горечью.
Она улыбнулась и не ответила. Потому что я знал ответ: она будет мстить.
Графиня Ада…
Ее отец был графом Рейнвеллом, а предки – в каком-то там колене – правили островом Черепахи. Потом случился переворот, ее дед едва унес ноги, потеряв в адском пламени мятежа состояние, жену и старшего сына. Младший сын вырос в изгнании, но, не зная никакой иной жизни, кроме горького прозябания на чужбине под Пеленой чужого закона, он сохранил аристократизм и сумел передать его дочери. Впрочем, я зря говорю о прозябании – Граф никогда не прозябал. Он всегда был умен, блестящ, и он был – увы, был, – настоящим ученым, создателем теории синевы. Кроме Графа – пять лет я почитал себя его учеником – Кайла и молодой графини, я не видел иных аристократов в жизни. То есть видел многих, кто утверждал, что в их жилах течет голубая кровь. Но их аристократизм сродни моей синей коже – все приобретенное, ничего истинного. Старый же Граф был настоящим аристократом. Думая о нем, я всегда произношу его титул с большой буквы. Он просто Граф, олицетворение того, что дает происхождение, чего нельзя нажить и приобрести. Многих это злило и даже бесило, хотя с этим фактом надо просто смириться. Теряя, Граф ни о чем не сокрушался. Состояние он утрачивал с той же легкостью, с какой другие теряют зажигалку. Я знаю интеллектуалов, которые кражу тапочек в раздевалке купальни на Внутреннем море переживают сильнее, чем Граф сокрушался о потере родового замка. Нет, он не был легкомысленным. Просто в жизни у него были иные ориентиры. В двадцать семь он уже был профессором, преподавал в Университете, изучал Океан и синеву. В тридцать два он побывал на войне, не прибавив за время службы ни одной нашивки на мундир, но спас около сотни жизней, получил тяжелейшее ранение, а когда я спросил его о войне, он ответил: «К счастью, я никого не убил». Он открыл законы предельной концентрации, и с их помощью мастера магистра Дэвида сумели куда более умело прессовать взрывчатку. Сам граф не получил за свое изобретение ни гроша – разве что горечь от сознания того, что его знания упрочили власть, которую он если не ненавидел, то презирал. Его сын Кайл шестнадцать лет назад был арестован и сидел в карцере на минус десятом уровне за Вратами Печали, в узком колодце, где можно было стоять и нельзя было присесть, двое суток. Его раздели догола, напялили балахон без завязок и пуговиц и в таком виде спустили в этот колодец. Из милости кинули маленькую дощечку – под ногами чавкала грязь, все стены были покрыты слизью. Двое суток Кайл простоял в этом колодце, изредка прислоняясь к стене на минуту-другую сна и тут же просыпаясь. Потом его выпустили – похоже, Пелена просто не ведала, что ей делать с этим человеком. Я до сих пор не знаю, был ли его арест связан с тем скандалом в Университете, участником которого мне довелось быть, но мне почему-то кажется, что да.