Закон обратного волшебства
Шрифт:
Этого Илья Решетников допустить никак не мог. Работа была главной составляющей его жизни, а заместитель Дима — не главной.
Когда-то он даже приревновал его к своей жене, и ревновал долго и мучительно, а потом перестал. Как-то в одночасье перестал, в один день. Ему стало все равно — наверное, когда выяснилось, что его жена в силу своей исключительной «тонкости» решительно не может с ним ладить, потому что он «мужлан и деревенщина», о чем ей не раз говорила ее многоопытная мама, а она ее не слушала и поняла это только теперь, когда «уже поздно».
— Разводиться никому не рано и никогда не поздно, — объявил он тогда, и они развелись.
Некоторое время он тягостно недоумевал, как это вышло — у него были «идеалы»,
И еще дети — две или даже три штуки, он считал детей исключительно на штуки. Два мальчика и одна девочка, так примерно. С мальчиками он будет ездить на рыбалку под Астрахань и на Селигер, а девочку водить за ручку и вызывать восторг окружающих.
В процессе всех этих мечтаний выяснилось, что жена его никаких детей не хочет — ни одного, даже если считать в штуках. К жизни за городом она относилась без всякого энтузиазма и считала, что хорошо только на Рублевке, которая Илье решительно не подходила. Он никогда не понимал, почему должен платить за чашку кофе шестьсот рублей, если он точно знает, что в приличном ресторане она стоит шестьдесят. Не то чтобы у него не было шестисот рублей, но он не любил, когда его «держат за дурака». В теннис он не играл, с гольфом тоже были большие проблемы, и учиться гарцевать на лошади он вроде бы не собирался. Таким образом, ничего из принятых в данном конкретном социальном слое развлечений его не увлекало, а жить на Рублевке ради Рублевки, тащиться каждое утро по двухполосной петляющей дорожке в веренице таких же изнемогающих от утренней пробочной тягомотины бедолаг на супердорогих машинах, более всего на свете обеспокоенных своим статусом, — такая перспектива никогда его не радовала. Про все остальные загородные поселки его жена говорила, что они «для плебеев», и жить в них ни за что не соглашалась.
Кроме загородных поселков, было еще много всего, мелкого и покрупнее, что привело к тому, что под первым фиолетовым штампом о браке появился второй фиолетовый штамп — о разводе.
Илья Решетников никогда ни о чем не сожалел в силу своей крайней толстокожести, и о разводе не жалел тоже, но о том, что ему так и не удалось «создать семью», пожалуй, сожалел.
Но затея не удалась. За попытку спасибо.
Он встал из-за стола, с тоской посмотрел по сторонам, примериваясь, чего бы еще съесть, но на глаза ничего не попадалось. Только сахар остался в сахарнице, и он даже насыпал его в ладошку и отправил в рот, но есть от этого не расхотелось. Ладонь от сахарного песка стала липкой, и он вытер ее о брюки.
Он выключил свет, от которого слезились глаза. Покурить, что ли?..
От курева было погано во рту и противно в желудке, но он закурил и стал глядеть в окно. Окно было грязным, как все окна в центре Москвы, если только не мыть их каждый день, кроме того, забрано решеткой, так что смотреть было совсем неудобно, но он все равно смотрел, вытягивая шею.
Внизу был тесный московский двор, залитый синим электрическим светом, имевшим почему-то химический оттенок. Под этим светом смирно стояли большегрузные машины, завтра рано утром отправлявшиеся в поездки. Как правило, грузовики уезжали с основной базы на Дмитровском шоссе, а отсюда, из центра, только за границу.
Илья завел такое правило — отправляя машины за кордон, он сам в последний раз всегда просматривал все бумаги. Это было глупо и не нужно, и просматривая их, он неизменно чувствовал себя перестраховщиком, и водители смотрели на него жалостливо, как деревенские бабы на Алешу-дурачка, но что было делать? Когда-то он попробовал это правило отменить, и один раз машину задержали на украинской таможне, а другой раз он всю неделю не спал, маялся, думал, все ли в порядке.
После этого, плюнув на все, он решил, что будет работать так, как ему удобно, что бы там ни говорили окружающие.
Крыши фур сверху были похожи почему-то на шоколадные пластинки в разноцветной фольге.
При мысли о шоколаде есть захотелось еще больше.
Завтра рано утром, еще до пробок, они разъедутся кто куда, и Илья Решетников станет ждать их возвращения и надеяться на то, что все рейсы обойдутся без происшествий.
Должно быть, к ночи он стал сентиментальным. Он курил, морщился, недоумевал, зачем курит, но все-таки курил и смотрел вниз. И очень гордился собой.
У него бизнес, дело, которое ему подходит, он не ворует у пенсионеров деньги, управляя пенсионными фондами, и не качает из земли газ. Он занимается перевозками, — чинно и благородно. У него везде свои — в мэрии, в управе, в ГАИ, — со всеми он ладит и ловко обходит острые углы и подводные камни. Он не получил в наследство миллионного состояния, и за границей не обучался, и — что поделать! — иногда даже путает ударения и окончания, но он смог!.. Он придумал себе дело, да еще такое, которое ему нравится, такое, при котором не надо убивать и грабить, а по нынешним временам это уже большое достижение! Ему нравятся грузовики, похожие сверху на шоколадные плитки, огромные, неповоротливые, тяжелые, и ему нравится думать, что завтра они поедут в сторону западной границы, повезут свои грузы, и вернутся, и поедут опять!
Иногда он ездил за рулем сам — когда не хватало водителей, или случался какой-то форс-мажор, и это ему тоже очень нравилось, хотя бывшая жена каждый раз, когда он «уходил в рейс», начинала биться в истерике и кричать, что она выходила замуж не «за шофера» и если узнает кто-нибудь из знакомых или родители!..
Но он любил дорогу.
Он был маленький, часто болел — опухали железки и приходилось жить с колючим платком на шее. Это называлось «водочный компресс» — под платок еще подкладывали желтую от стирок марлю и кальку, которая ломалась и царапалась. Мать работала в конструкторском бюро, приносила кальку оттуда. Водка ужасно воняла. Ему, маленькому, так казалось, он еще не умел ее пить и получать от этого удовольствие.
Они жили тогда на севере — мать увезла семью на заработки, но из этой затеи, как и из его последующего «создания семьи», ничего не вышло. Отец как раз пил и получал от этого удовольствие. Собственно, только от этого он удовольствие и получал. В доме было холодно, на окнах намерзали толстые шубы, ничего не разглядеть, что там, на воле. Он был маленький, компресс душил его, под ним подло и невыносимо чесалось, а ковыряться, чтобы почесать, не разрешалось — платок держался плохо, мог развязаться. Он подтаскивал табуретку к окну, вставал на колени и пальцем протаивал кружочек, чтобы можно было смотреть. Кружок быстро затягивало тонкой морозной пленкой, и он опять протаивал.
Под окном шли машины, тяжелые строительные грузовики. Мутный от мороза свет фар возникал из-за поворота, секунду бил в глаза, так что приходилось зажмуриваться, грузовик грохотал под стеной, очень близко, и пропадал за следующим поворотом. Ему казалось, что там, где едут грузовики, есть настоящая жизнь — веселая, трудная, без колкого компресса на шее, без распухших железок, без отчаянного ожидания матери с работы. Ему очень хотелось туда, на дорогу.
Он бы тоже работал. У него был бы овчинный тулуп нараспашку, красное от мороза и ветра лицо, теплая кабина, маленький домик на колесах, с вырезанным из журнала портретом пляжной красотки на передней панели. Ему тогда казалось, что портрет красотки — это такой непередаваемый шик. И он поедет по раскатанной ледяной дороге, и будет сигналить встречным грузовикам, по-взрослому курить «Беломор» и обедать в придорожной столовой.