Закон сохранения любви
Шрифт:
Вадим Каретников, столкнувшись с коммерческой дремучестью и неискушенностью Романа, с несговорчивостью, подпитанной его верным пособником Марком, с наивностью, по которой Роман считал, что прибыль издательского дома — это прибыль только издательского дома, а не отмытые деньги (вся полиграфическая продукция печаталась на левой, неучтенной бумаге; все крупные заказы — действие взяточного приводного ремня), братову позицию поправлять не собирался и просветительством заниматься не стал. Вадим просто-напросто сговорился с генералом Михалычем, вытащил с его помощью из милицейских закромов припыленное следственное дело о мошенничестве при покупке недвижимости для издательского дома и пустил его в ход, дабы изолировать брата на время иждивенческих разборок и утрясок холдинга, случившихся после смерти отца.
«Здесь, Рома, замешаны интересы
Через день в ворота знаменитой «Матросской тишины» въехала милицейская машина, в которой под присмотром охраны доставили Романа Васильевича Каретникова, задержанного по статье «Мошенничество в особо крупных размерах».
— За окном-то весна, май! Наверно, всё цветет, пышет жизнью, — приподнято произнес сокамерник Дмитрий Ильич, глядя на голубую даль в высоком окне.
— Не за окном — за решеткой, — уточнил Роман.
— Ваша правда, коллега. Рисунок слегка подпортили, — согласился Дмитрий Ильич и, устроившись у стола, принялся расставлять на картонной клетчатой доске маленькие шахматные фигуры.
Камеру для Романа Каретникова пробили элитную, на двоих, — генерал Михалыч подсуетился. Сосед Дмитрий Ильич — человек в годах, с глубокой вертикальной складкой на подбородке, седовласый, но еще бодрячок, с хитрыми, острыми глазами и быстрой, отрывистой речью — совсем недавно занимал пост президента государственного фармацевтического концерна. На своих заводах он создал сеть подпольных цехов, но не поладил с министерскими чиновниками: они тайно потакали его «экспериментальному производству» и хотели более ретивых доходов. «Вы совсем оборзели, господа! — выступил им укоротчиком Дмитрий Ильич. — Я вам всегда исправно отстегивал, но вы берите хотя бы по чину. Не зажирайтесь!» Такой едучий наскок не простили — Дмитрий Ильич угодил в опалу. Избавиться от него решили в чистилище «Матросской тишины», осторожно капнули на него в «органы» — там уж и рады-радешеньки, что разрешили выловить крупного зверя…
Иногда, не вдаваясь в детали уголовного дела, Дмитрий Ильич косвенно приоткрывал Роману причину своего здешнего пребывания.
— Нынешний чиновник, — рассуждал он, — коварнее всяких цэрэушников. Даже исламские сепаратисты… Простите: вы, случайно, не мусульманин?.. Ну да, не похоже… Так вот, все эти экстремисты — лишь чирьи. Они — на поверхности. Настоящий туберкулез России — это чиновник! Это «кувшиное рыло» способно загубить целые отрасли в стране.
Торопиться в следственном изоляторе было некуда. Дмитрий Ильич мог прерваться на час, на два или даже через день вдруг опять озадачиться прежним предметом, словно не произошло никаких перебоек.
— В башке мелкого чиновника постоянно стучит одна мысль: урвать хоть что-то, хоть копейку с любого дела. Цапнуть сегодня, потому что завтра, возможно, не обломится. Шакалы!.. Чиновник высокого ранга уже гребет лопатой. Ничтоже сумняшеся! Он качает из бизнеса. Потому что сам — скрытый акционер, дольщик, учредитель. Чем крупнее бизнес, тем жирнее кусок. Это разновидность глубочайшей коррупции. Губится любая стратегия развития страны. Ибо нет единого интереса! Даже здравый почин харизматической личности наверху, добравшись по чиновным ступеням до низу, выхолащивается в пыль.
Сейчас, выравнивая фигурки на шахматной доске, Дмитрий Ильич продолжил разговор, начатый накануне:
— Вся беда в том, что в России нет единой политики. Нет и единой национальной идеи. С идеями у нас всегда был разброд. Как царь отпустил вожжи, так и пошел в извилинах кавардак… Причем у Москвы и у остальной России национальные идеи-то разные. Москва всегда надувала щеки: великая империя! Нищая провинция этому недовольничала. Русскому мужику, вятскому, архангельскому или саратовскому, не нужны туркестанские пустыни и кавказские хребты. Свое путём освоить сил недостает. Вот и получается, что русский мужик на своей земле стонал и загибался, или подыхал на проклятой чужбине. Москве же требовались триумфы, международное величие! Вы помните возню вокруг Кубы? Ну конечно нет, не помните… Так вот, была такая песня: «Куба — любовь моя…» А в народе ее пели по-другому: «Куба, отдай
Поглядывая на фатального собеседника, который помимо своей высокой должности, имел еще степень доктора экономических наук, Роман поражался: в России, куда ни кинь, даже в тюрьме, люди всё толковые, просвещенные. Всё понимающие люди в России! Способные блистать талантом, способные на созидательное служение Отечеству, — и эти люди с неимоверной легкостью оборачиваются ворами и прохиндеями. Ведь перед ним сейчас — мошенник, который даже здесь, в камере, сидит в фирменном спортивном костюме «Найк», в велюровых домашних туфлях, превосходно надушен, свеж, сыт (камера с холодильником), и при этом печется о невзгодах простого русского мужика.
Ведь и он сам, Роман Каретников, вляпался в криминальную историю с «подложными документами и дачей взятки должностному лицу». Он прекрасно знал, что подписывает липовые акты и что особняк в Замоскворечье для своего издательства покупает за условные деньги. Основные деньги ушли «в отмазку» и легли в карман «человеков из мэрии», с которыми дружил отец. Скандал и тогда уже вспыхнул, на Романа завели уголовное дело, но еще на стадии следствия отец всё уладил, утряс, откупился. Теперь отца нет. Но преступление осталось! Какое постыдное, унизительное положение проходимца, которого к тому же предал брат!
Роман хлопал себя ладонями по коленям, поднимался с койки и, заложив руки за спину, ходил туда-сюда, топтался в тесной хороме с мрачно-синими крашеными стенами, с решеткой на приплюснутом высоком окне.
— Фигуры расставлены, коллега, — приглашал его к поединку Дмитрий Ильич. — На этот раз ваши — белые, начинайте.
Роман садился к столу, рассеянно бросал взгляд на доску и неизменно двигал на две клетки вперед королевскую пешку. И тот, и другой соперники играли примитивно, всё начиналось с угрозы трехходового «детского» мата, дальше угроза пресекалась выдвижением черного слона, наступала вялая череда ошибок и разменов фигур. Но в этих любительских поединках скрывалось свое очарование: незаметно ускользало время, которого было здесь хоть отбавляй. Да еще за игрой Дмитрий Ильич и Роман обменивались между собой фразами, которые, казалось, были вырваны из контекста какого-то бесконечного диалога; на самом деле этого очного диалога не было, он предполагался как бы вообще, заочно, — среди всей образованной публики России разных поколений. Не имея четкого места ни в пространстве, ни во времени, этот диалог мог начинаться с любого исторического события и по любой зацепке.
— Эх, неверно сходил! — осенённо восклицал Дмитрий Ильич.
— Переходите. Мы с вами не на чемпионате играем.
— Перехожу с вашего позволения. — Дмитрий Ильич брал фигуру и заносил ее над столом.
— Мне кажется, — кивал на доску Роман, — вы опять выбрали неверную позицию. Я могу конем устроить вилку. Вы лишитесь либо ферзя, либо ладьи.
— На вашу вилку я отвечу тоже вилкой. Так что имеет ли смысл? — спрашивал Дмитрий Ильич.
— Да, вы правы, — автоматически соглашался Роман и вдруг говорил совсем постороннее, по теме нескончаемых российских дискуссий: — Мне никогда не понять тех людей, которые всю жизнь потратили на разоблачения, на поиски врагов России, на раскрытие каких-то коварных заговоров инородцев. Инородцы для русской жизни — великое благо. Иначе русские и вовсе остались бы азиатами. Инородцы делают огранку русской жизни, облагораживают ее, дают возможности сравнивать, обогощаться…