Закон
Шрифт:
В момент кражи - это было в полдень - сам швейцарец и трое его сыновей купались метрах в пятидесяти от берега, примерно в полутораста метрах от своего лагеря.
Жена читала, вытянувшись под тентом.
Муж оставил свой пиджак в машине на заднем сиденье; бумажник лежал во внутреннем кармане пиджака, а в бумажнике лежало пятьсот тысяч лир в десятитысячных купюрах. Дверцы машины были закрыты, боковые стекла опущены.
С одиннадцати до половины первого ни сам швейцарец, ни его дети, ни жена не видели никого не только вблизи от лагеря, но даже на всем
Перешеек, в сущности, только называется перешейком, а на самом деле это скорее “лидо”, то есть песчаная отмель, куда в течение долгих лет ливни наносили с гор размытую породу. Тянется она на несколько километров, ширина ее достигает в разных местах от ста пятидесяти до трехсот метров. Ветром намело песчаные дюны вдоль всего озера, а у моря образовался песчаный пляж. Доступа к косе всего два: со стороны Порто-Манакоре через мост, перекинутый над водосливом озера у подножия дома с колоннами, где живет дон Чезаре; и с противоположной стороны - через таможенный пост.
Показания людей дона Чезаре были совершенно определенными: с самого рассвета до полудня никто через мост не проходил, кроме двух крестьян из Калалунги, которые режут в низине бамбук - время их прихода и ухода установлено точно.
И никто не спрашивал у таможенников разрешения на проход.
Итак, вор попал на косу не с суши, а с воды, или же он спрятался в дюнах еще до зари.
Комиссар сам осмотрел место происшествия. Укрываясь за дюнами и кустами розмарина, можно было незаметно пробраться к лагерю, однако не ближе чем на пятьдесят метров. Но как пройти к дюнам так, чтобы не быть замеченным людьми дона Чезаре? Над этим-то вопросом и ломали себе теперь голову комиссар с помощником.
– А я вот все думаю, - начинает помощник, - что такое могла читать эта швейцарка… раз она ничего не видела, не слышала… ясно, какую-нибудь пакость…
– Швейцарки, они фригидные, - говорит комиссар.
– Будь они такие фригидные, они бы сюда к нам не ездили мужиков искать.
– У нее что, была какая-нибудь история в этом роде?
– живо спрашивает комиссар.
– Насколько мне известно, нет, - отвечает помощник.
– Такие вещи сразу становятся всеобщим достоянием, - замечает комиссар.
– Когда речь идет о бабе, наши мужчины охотно распускают язык…
В дверь легонько стучат, и входит судья Алессандро. Он тоже озабочен этой кражей. С дневной почтой он получил письмо, вернее, приказ из прокуратуры Лучеры, где ему предлагалось ускорить расследование жалобы пострадавшего иностранца. Швейцарское консульство в Риме обратилось с запросом в министерство иностранных дел. Дело в том, что швейцарец - член административного совета одной компании, которая вкладывает капиталы в итальянскую нефтяную промышленность…
– Смотрите-ка, финансист!
– удивляется комиссар.
– Тоже нашел себе развлечение - разбивать лагерь в дюнах, рядом с малярийным болотом. Неужели не мог в приличном отеле остановиться? Вот уж действительно, только швейцарец может такое выдумать…
– Поймай вы вора, - возражает судья, - мне не
На нем старый шерстяной пиджачок: прежде чем спуститься к комиссару, он переоделся. Он шагает взад и вперед по кабинету, глаза у него лихорадочно блестят, зубы выбивают дробь, на лбу крупные капли пота.
– Caro amico, carissimo, дорогой друг, дражайший мой, - говорит комиссар, - присядьте, ну прошу вас, присядьте.
Судья садится в кресло напротив письменного стола.
Помощник комиссара удаляется в соседнюю комнату, но дверь за собой не закрывает.
Судья закуривает сигарету. Но сейчас, во время приступа, табак кажется ему горче желчи. Он сердито сует сигарету в пепельницу.
Комиссар снова берется за бумаги.
Осведомители ровно ни о чем не осведомили. Ни в Манакоре, ни в соседних городах, ни в Порто-Альбалезе, ни в Фодже не отмечено ни одной траты, превышающей обычную; то же самое относится к публичным домам и ювелирным магазинам.
– Впервые у нас в Манакоре ходит полмиллиона лир, и хоть бы кто что заметил…
– Кто же это оставляет такие деньги на сиденье в машине?!
– взрывается судья.
– У них в Швейцарии воровства нет, - говорит комиссар.
– Потому что едят досыта, - резко бросает судья.
Комиссар понижает голос до полушепота:
– Потише, саго, потише. Мой помощник может услышать и будет всем рассказывать, что вы социалист.
Судья тоже переходит на полушепот.
– Скажите сами, разве это не прямая провокация - оставлять без присмотра такую сумму, полмиллиона лир, в краю, где столько безработных, где подыхают с голода? Да я бы с наслаждением этого швейцарца самого под замок посадил.
– У меня задача другая - под замок посадить вора, - заметил комиссар.
– Только ваш друг дон Чезаре ничем мне не желает помочь…
Он снова принялся излагать суть дела.
Вор мог приблизиться к лагерю, лишь укрываясь за дюнами. Чудесно. Но как до дюн добраться? Сушей или водой. Чудесно. Вор не мог просто прийти туда пешком: его бы увидели. Следовательно, он приехал на лодке. На рыбачьем ялике можно незаметно добраться до дюн по многочисленным протокам между низиной и озером под защитой камыша. Чудесно. Но одним лишь людям дона Чезаре известны эти густо заросшие камышом протоки, да и большинство яликов принадлежит им. Следовательно, вор или из числа челяди дона Чезаре, или имеет там сообщника. Таковы были доводы комиссара.
Дон Чезаре потребовал, чтобы допрос его людей происходил лично при нем.
Длилось это целый день, сам хозяин дома восседал на своем монументальном неаполитанском кресле с золочеными витыми подлокотниками в виде китайских уродцев, а полицейские жались на скамьях.
Когда дон Чезаре считал, что допрос кого-нибудь из его людей затянулся, он кратко командовал:
– Уходи!
Полицейские протестовали. Им, мол, надо задать еще несколько вопросов.
– Я его знаю, - обрывал протестующего дон Чезаре.
– Больше ему нечего сказать.