Законы отцов наших
Шрифт:
Наступает один из тех невероятных моментов, которые Сет впервые наблюдал в суде. Лойелл Эдгар плачет. Наверное, он имеет право на утешение, осознает Сет. Будучи отцом, Сет хорошо понимает его. Но этого человека он не собирается утешать. Он сидит по другую сторону стола в тишине, слушая всхлипывания Эдгара, которые, впрочем, продолжаются очень недолго. Сенатор быстро овладевает собой.
— И я наблюдал за ним, когда он бывал с вами и Майклом. Вы помните, как он вел себя в обществе Майкла? Я смотрел, как они играли на той площадке, заливались смехом, размахивая руками, — и у меня на душе скребли кошки. Мне было очень не по себе. Потому что я по-прежнему любил его слишком сильно. Любовь переполняла меня. Оглядываясь назад на те годы, я прихожу к выводу, что чувства, которые я испытывал к сыну, были бесхитростными и чистосердечными. В них не было и тени лицемерия
И меня все время мучил и мучил один вопрос, — продолжает Эдгар. — Этот вопрос преследовал меня, доводил до бешенства. Я был одержим им. Если бы я должен был отказаться от него, отдать его, пожертвовать им, смог бы я сделать это?
— Отказаться от Нила? — удивляется Сет.
— Да. Пожертвовать им ради революции. Если настанет такой день. Если бы я был вынужден позволить ему принять участие в борьбе. Подвергнуть его жизнь опасности. И мне это казалось немыслимым. Можете думать, как вам угодно. Я уверен, вы сомневаетесь, поскольку мотивация такого вопроса может показаться вам надуманной. Да я и сам усомнился бы, но что касается риска для нас самих — Джун и меня, — то он воспринимался совершенно спокойно, в порядке вещей. Внутренне я был готов ко всему. Я уже заранее вжился в роль мученика. Вы, наверное, читали кое-какую тюремную литературу, созданную революционными деятелями, попавшими в буржуазные застенки. Пытки. Одиночное заключение. Я хорошо представлял это себе.
И уже примерял ореол славы, думает Сет. Эдгар наклонил голову, глядя вниз на свои сложенные руки, и прядь редких волос свалилась на лоб.
— Быть родителем, — продолжает он, — сложнейшая задача, и я находился в совершеннейшем неведении относительно того, как наилучшим образом исполнить отцовский долг. Как мне показать Нилу все, чем я дорожил и во что верил — а я считал себя обязанным сделать это, — а затем несколько десятилетий спустя встретить день, когда я должен буду пожертвовать им? Смогу ли я отпустить его, моего сына, мою любовь, мою жизнь, мое будущее? Месяцами я старался не думать об этом, а затем вопрос этот опять стучался в мое сознание с еще большей силой, чем раньше. Он был сильнее любого страха, который я когда-либо испытывал за себя, и я не находил никакого утешения, но снова и снова по какому-то наитию меня влекло к словам Священного Писания, говорящим, что величайшую любовь Господь проявил тем, что отдал нам жизнь своего единственного сына. Словно та мысль могла действительно помочь, словно она могла сделать еще что-то, а не только усугубить тайну.
Эдгар встает и допивает последний глоток чая, затем хлопает по карманам рубашки и, не найдя того, что искал, снимает очки и вытирает глаза рукавом. Шлепая изношенными тапочками, проходит по яркому пятну света на полу, представляющему собой вытянутый параллелограмм, разделенный тенями от оконных переплетов, и останавливается у порога. Он кивает Сету, и тот теперь явственно видит, что Эдгар совсем не такой, каким запечатлелся в его памяти. Он сильно постарел и усох. Он делает слабый жест. Это и прощание, и приказ убираться.
Сет уходит. Ему сильно повезет, если он успеет на свой самолет, улетающий в Сиэтл. Он мчится, нарушая все правила дорожного движения, превышая скорость и иногда даже выскакивая на встречную полосу. Час пик. Все спешат на работу. «Всё? Теперь ты доволен?» — спрашивает Сет самого себя. Какая-то его часть все еще доблестно сопротивляется желанию поставить точку, которое довлеет над ним с того момента, как он вышел из дома Эдгара. Сет сомневается в искренности своего недавнего собеседника. Слезы. Мучения. Подобно всем великим актерам, Эдгар улавливает настроение аудитории и становится тем, кем должен, по ее мнению, быть. Однако и Сет уязвим с той же стороны, и этого уже нельзя изменить. Все предопределено давным-давно, звездами, генами, природой. «Так в чем же смысл? — спрашивает себя Сет. — У каждого своя история, своя правда? Своя печаль?» Он знал это. Уж он это знал. О любви и справедливости. Может быть, нет никакой разницы. По крайней мере в идеале. Может быть, любовь и справедливость — одно и то же.
Он гонит машину вперед.
«Теперь с тебя хватит?»
4 апреля 1996 г.
Сонни
Кто теперь пишет письма? Наверное, это признак помутнения рассудка. Однако Дубински завез копии соболезнований, которые напечатали сотрудники «Трибюн».
Прекрасно, не правда ли? Трогательный жест, Сет. Я слишком практична, чтобы оставить их у себя в надежде, что ты вернешься. И я не могу засунуть их в конверт,
К чему я это говорю? Я прокручиваю все в уме: просматриваю каждый клип, чтобы выбрать наиболее подходящий вариант окончания к нашему фильму, и ничего не могу найти. Однако я подумала, что поймаю тебя на слове и выскажу все, что у меня наболело на сердце, хотя бы то, что знаю. Мы оба относительно честны. Я считаю, это один из наших плюсов.
Когда в сорок три года я рассталась с Чарли, мне пришлось сознаться себе самой, что я из той неугомонной породы людей, которые никак не могут найти свою нишу в мире, такую, чтобы она была им в самый раз, точно по размеру. Моя жизнь в теперешнем ее виде будет некоторое время и дальше идти по инерции, ни шатко ни валко, а затем я начну выбираться на ощупь из этой тьмы, как и всегда. Мне придет в голову, что это не совсем правильно, что, наверное, можно найти что-то получше или по крайней мере не хуже, где-нибудь за следующей горой, и я пойду в ту сторону.
Бывают времена, когда я думаю почти абстрактно о том, как на протяжении моей жизни одни навязчивые идеи сменялись другими, и во мне поднимается волна стыда. Четыре специализации на выпускном курсе. Все работы, которые я перерабатывала. И мужчины. И тысяча хобби, которым я отдавалась с таким пылом, впрочем, быстро угасавшим. Все они были призваны спасать мой дух вечерами, в то время как днем мое тело истощалось в рабском труде ради будущего. Эти реликвии хранятся в подвальном чуланчике, куда я не позволю тебе заглянуть: огромный ткацкий станок, пластиковые бутыли, бочки для солений, стеклянные емкости (я пыталась делать собственное вино), поводья, мундштук и седла, оставшиеся от того периода, когда я решила сделать явью детскую мечту и заняться верховой ездой. Не говоря уже о коробках с эзотерической литературой и книгами о различных диетах и здоровой пище. Каждое из этих увлечений приходило и уходило, растаяв как туман и не оставив никакого следа, если не считать сопутствующих аксессуаров, гниющих в подвале, или единственного одеяла, которое я выткала для Никки и которым она все еще любит накрываться, когда ложится спать. Когда мне совсем лихо, я начинаю подозревать, что и Никки-то я родила, чтобы у меня был какой-то якорь.
И даже после этого я никогда не чувствую себя правой, я вечно стесняюсь чего-то, смущаюсь. Я знаю, что в конце концов может случиться так, что я окажусь здесь совсем одна, на том же берегу реки, с которого сходила в воду, пытаясь доплыть до противоположного берега. Кстати, я все еще плыву, но течение сносит меня назад. Очень больно осознавать тщетность своих поступков. Тем более если это неопровержимый факт. И все же бывают моменты, такие, как сейчас, когда я нахожусь более или менее в ладу сама с собой и хочу сказать: может быть, это я. Если мы, если у нас… в общем, если у нас ничего не получится, со мной все будет в порядке. Я это знаю. Это один из главных уроков, которые мне преподала Зора: я знаю, как защититься. Я умею с головой уйти в работу. И дело здесь не в моей бесхарактерности. Возможно, это даже предупреждение.
Все сказанное мной сейчас вовсе не означает, что я не сержусь. Напротив, я очень рассержена. Меня бесит, что ты уехал и что из-за тебя теперь должны страдать две женщины. Я задаю себе вопросы, которые слышала в своей голове все время, когда жила с Чарли: ну почему все, что только есть в мире по-настоящему ценного, почему все это должны отстаивать женщины? Прежде всего, разумеется, детей. Домашний очаг. И да, даже любовь. Я знаю, это не совсем справедливо. Иногда я с изумлением наблюдаю, как ты возишься с Никки — снимаешь с нее ранец, вынимаешь оттуда книжки и игрушки, делаешь ей бутерброды. Я предоставляю тебе гораздо больше пространства, где ты можешь развернуться, дать выход своим чувствам, чем Люси. Однако больше всего поражают твои доверие и удовлетворенность, то, как ты относишься к домашнему очагу и всему, что с ним связано. Для тебя это не поле битвы. Не сфера взаимного соперничества. Не какое-то затянувшееся взросление, в котором путешествуют партнеры, каждый сам по себе. Для тебя это семья. Но даже твои замечательные качества вызывают у меня двойственную реакцию. Мне тяжело, потому что я остаюсь наедине с самым трудным вопросом: кто тебе нужен больше — я или Никки? В конечном счете мы оба должны признать как непреложный факт, что ко мне тебя привела трагедия, потеря близкого человека.