Закрой последнюю дверь (сборник)
Шрифт:
— Да, уволили. — Сильвия приподнялась. — Пожалуйста, Эстелла… Мне надо привести себя в порядок. У меня свидание.
— Успокойся. Никуда ты не пойдешь, пока я не узнаю, что случилось. Хозяйка квартиры сказала мне внизу, что ты ходишь во сне, как лунатик…
— С какой стати ты с ней разговаривала? Чего ради ты за мной шпионишь?
Эстелла сморщила лоб, будто собираясь заплакать. И легонько похлопала Сильвию по руке.
— Признайся, милочка, тут замешан мужчина?
— Да, тут замешан мужчина, — ответила Сильвия, с трудом удерживаясь от смеха.
— Что ж ты сразу не пришла ко мне? — вздохнула Эстелла. — Я-то знаю мужчин. Тут стыдиться нечего. Бывает, встретится такой ловкач, что женщина совсем теряет голову. Не будь я уверена, что из Генри выйдет
— Это совсем не те отношения, — сказала Сильвия, поднялась и начала искать чулки в ящиках, где царил неистовый кавардак. — Это не имеет ничего общего с любовью. Ну ладно, забудь все это. В общем, иди себе домой и начисто забудь обо мне.
Эстелла посмотрела на нее в упор:
— Ты пугаешь меня, Сильвия. Прямо пугаешь.
Сильвия рассмеялась и продолжала одеваться.
— Помнишь, я давно говорила — тебе пора замуж?
— Угу. Ну вот что. — Сильвия обернулась, изо рта у нее торчали шпильки, и, отвечая Эстелле, она вынимала их по одной. — Ты говоришь о замужестве так, словно это разрешает сразу все проблемы. Хорошо, в какой-то мере так и есть. Конечно же, я хочу, чтобы меня любили, а кто не хочет, черт возьми? Но даже если бы я готова была пойти на компромисс, где он, этот мужчина, за которого я бы пошла замуж? Провалился в тартарары, надо думать. Я не шучу, в Нью-Йорке нет мужчин… а если и есть, где с ними встретиться? А уж если и встретишь мало-мальски приятного человека, так он либо женат, либо слишком беден, чтобы жениться, либо чокнутый. И вообще здесь не место для любви, сюда надо приезжать, когда хочешь покончить с любовью. Ну конечно же я могла бы выйти за кого-нибудь. Но хочу ли я? Не хочу!
Эстелла пожала плечами:
— Тогда чего же ты хочешь?
— Большего, чем выпало на мою долю. — Сильвия сунула в волосы последнюю шпильку и, глядя в зеркало, пригладила пальцем брови. — У меня свидание, Эстелла, а тебе пора идти.
— Не могу я так тебя оставить, — сказала Эстелла, беспомощно обводя рукой комнату. — Мы ведь подруги детства, Сильвия.
— В том-то и дело: мы больше не дети. Я, во всяком случае, уже не ребенок. Нет, Эстелла, иди домой и больше не приходи. Забудь, что я существую на свете.
Эстелла прижала к глазам платок, а у двери расплакалась в голос. Сильвия не могла себе позволить угрызений совести: раз уж поступила подло, продолжай в том же духе. И, идя по пятам за Эстеллой, она говорила:
— Уходи, уходи и можешь писать обо мне домой все, что тебе взбредет в голову.
Громко всхлипнув, так что из дверей с любопытством стали выглядывать соседи, Эстелла кинулась вниз по лестнице.
Сильвия вернулась к себе и пососала кусочек сахара, чтобы прогнать досаду: таким способом лечилась от дурного настроения ее бабушка. Потом стала на колени и выудила запрятанную под кушеткой шкатулку для сигар. Когда шкатулку открывали, она, не очень умело и чуть фальшивя, играла песенку «Ах, не люблю я вставать поутру». Этот музыкальный ящик смастерил братишка и подарил ей на день рождения, ей тогда исполнилось четырнадцать. Когда Сильвия сосала сахар, она думала о бабушке, а слушая песенку, всегда вспоминала брата. Перед глазами у нее закружились комнаты родного дома, темные-претемные, она бродила по ним, точно светлячок. Вверх по ступенькам, вниз, через весь дом, ласковые сиреневые тени населяли весенний воздух, поскрипывали качели на веранде. Все умерли, сказала она себе, перебирая в памяти их имена, и теперь я одна как перст. Музыка смолкла. Но Сильвия все слышала ее — она заглушала крики мальчишек на пустыре. Она мешала читать. Сильвия читала записную книжечку — подобие дневника, — которую хранила в этой же шкатулке. Сюда она коротко записывала сны, им теперь не было конца, и они так плохо запоминались. Сегодня она расскажет мистеру Реверкомбу о трех маленьких слепцах. Это
Лестница, потом улицы, улицы… а песенка из сигарной шкатулки все звучит у нее в ушах — хоть бы она наконец смолкла.
В витрине, где прежде стоял Санта-Клаус, теперь новая выставка, но от нее тоже делается не по себе. Витрина эта притягивает точно магнит, и даже если, как сегодня, опаздываешь к мистеру Реверкомбу, все равно нет сил пройти мимо. Гипсовая девица с яркими стеклянными глазами сидит на велосипеде и бешено крутит педали — спицы мелькают, колеса вертятся, будто заколдованные, но велосипед, понятно, не двигается с места. Бедняжка старается изо всех сил. Совсем как в жизни и до того напоминает ее собственную, что при взгляде на велосипедистку Сильвию всякий раз пронзает острая боль. Вновь зазвучала музыкальная шкатулка — та песенка, брат, родной дом, школьный бал, родной дом, песенка! Неужто мистер Реверкомб не слышит? Его сверлящий взгляд так хмуро-подозрителен. Но сон ему как будто понравился, и, когда она уходила, мисс Моцарт вручила ей конверт с десятью долларами.
— Мне приснился сон на десять долларов, — сказала она Орилли, и тот, потирая руки, отозвался:
— Отлично, отлично! Но какой же я невезучий, малышка… что бы тебе прийти пораньше… я сдуру отмочил штуку. Зашел в винный магазин, схватил бутылку и давай бог ноги.
Сильвия не поверила своим ушам, но он достал из застегнутого булавками пальто уже наполовину пустую бутылку виски.
— Рано или поздно ты угодишь за решетку, — сказала она, — а как же тогда я? Как я буду без тебя?
Орилли рассмеялся и плеснул в стакан немного виски. Они сидели в ночном кафетерии — в огромной, ярко освещенной обжорке с голубыми зеркалами и аляповатой росписью на стенах. Сильвия терпеть не могла это заведение — и все же они часто обедали здесь; ведь даже если бы ей было по карману место получше, куда еще они могли пойти вдвоем? Очень уж странная они пара: молоденькая девушка и пожилой пьянчужка, который еле держится на ногах. Даже здесь и то на них нередко таращат глаза, и если кто-нибудь глядит чересчур назойливо, Орилли с достоинством выпрямляется и заявляет:
— Эй, губошлеп, давненько я тебя не видал. Все работаешь в мужской уборной?
Но обычно они предоставлены сами себе и порой засиживаются за разговором до ночи.
— Хорошо, что все прочие поставщики господина Злого Духа не знают про эти десять монет. Не то кто-нибудь уж обязательно завопил бы, что твой сон краденый. Со мной один раз так было. Отребье. Сроду не встречал такой стаи акул. Хуже актеров, хуже клоунов, хуже дельцов. Если подумать, так все это просто безумие: никогда не знаешь, заснешь ли, да приснится ли что, да запомнится ли. Вечно как в лихорадке. Получаешь несколько монет, кидаешься в ближайший винный магазин… или к ближайшему автомату за таблеткой снотворного. А едва опомнишься, бредешь в сортир. Послушай, малышка, а ты знаешь, на что это похоже? Это в точности как жизнь.
— Нет, Орилли, ничего общего. Это совсем не жизнь. Это куда больше похоже на смерть. Чувство такое, словно у меня все отняли, обокрали, раздели донага. Понимаешь, Орилли, у меня не осталось никаких желаний, а ведь их было так много! Я ничего не понимаю, не знаю, как мне жить дальше.
Орилли ухмыльнулся:
— По-твоему, это не похоже на жизнь? А кто что-нибудь понимает в жизни? Кто знает, как ему жить?
— Брось валять дурака, — сказала Сильвия. — Брось валять дурака, а еще убери виски и ешь суп, не то он будет холодный как лед.
Она закурила сигарету, от дыма защипало глаза, и она нахмурилась больше прежнего.
— Если бы только понять, на что ему наши сны, целая картотека снов. Что он с ними делает? Ты верно говорил, он и правда Злой Дух… Конечно же, он не просто безмозглый шарлатан, и какой-то смысл в этом есть. Но зачем они ему? Помоги мне, Орилли, ну подумай, пошевели мозгами: что все это значит?
Скосив глаза, Орилли плеснул себе еще виски. Распущенные в шутовской гримасе губы подобрались, лицо сразу стало серьезное, вдумчивое.