Заложница мафии
Шрифт:
— Здесь, — спокойно ответил Давид. — На твоём чёртовом плоском пузике, Славка. Это рубец от кесарева сечения, я не первый десяток лет на свете живу.
Дыхание перехватило. Вспомнилось вдруг не к месту, как это было. Что схватки остановились. И все твердили вокруг — так бывает. Надо просто отдохнуть, а потом рожать дальше, словно это норма. А меня трясло от ужаса. И понимания, что все пошло неправильно. И ребёнок, которого я считала даром богов, может сейчас умереть прямо во мне.
Я тогда ночью, страдая от слабости и недосыпа, страха, подняла на уши всю реанимацию и заставила себя
Но Давид об этом ничего никогда не узнает — так правильнее и безопаснее. Но… глупая моя любовь тогда во что-то верила. Сейчас до боли обидно стало, что столько лет потеряно, не вернуть, и других взамен не дадут. На глаза навернулись слезы.
— Глупыш, — ласково улыбнулась я. — Это просто очень неприятная болезнь. Я бы ни за что не стала об этом говорить. Доброкачественное образование, которое пришлось вырезать.
— Но на твоих глазах слезы.
Смотрит на меня, ответа ждёт, и я не ненавижу себя за то, что снова буду ему лгать. Да, так нужно, Серёжка в их руках, но он меня не простит, никогда не простит…
— Просто мысль о том, что у меня мог бы быть ребёнок, причинила мне боль. Из-за этой операции я не смогу иметь детей.
— Прости, Славка, — Давид обнял меня, прошептал куда-то в шею мне, вызвав мурашки. — Прости…
Я думала на этом все, но я недооценила Давида, хотя и готова была ко всему.
— А тот мальчик, — требовательно спросил он, словно и не просил прощения мягко только что. — Которого ты растишь, какое он имеет к тебе отношение?
— Уже все узнал, — горько улыбнулась я. — Словно могло быть иначе… Давид, ты же знаешь, что моя мама умерла, когда мне двенадцать было. Родных, которые захотели бы меня к себе взять, не нашлось. Попала в детдом. Втройне горько было от того, что я знала, каково это любимой быть, иметь маму, быть для неё целым миром, а потом все потерять. Но это не важно. Важно то, что когда со мной связались, и сказали, что я единственная родственница крошечного мальчика, оставшегося без мамы, мальчика, о существовании которого я даже не знала, я не смогла отказать. Я не хотела, чтобы он в детдом попал и не знал, что такое родительская любовь.
Молчим. В моем рассказе много только что придуманной лжи. Он может её проверить, но документы чисты, быстро не выйдет. А там… там я закончу свое дело.
Но я не лгала по поводу своего детства. Когда мама ушла, думала, умру вслед за ней. Таким одиноким и холодным казался мир. Лежала по ночам в комнате детдома, вокруг столько незнакомых звуков — чужое дыхание, звуки обхода охраны по коридору, смех дежурной нянечки, она в комнате воспитателей чай пьёт и сериал смотрит… Все чужое и никому не нужна. Мне двенадцать было, я многое тогда понимала уже. И думала горько — никогда не рожу ребёнка. Он такой слабый, как он будет, если меня не станет?
Но…я не смогла отказаться от Серёжки. Он моё благословение. Он моя жизнь. Он — это все. И я сделаю все, что только могу, чтобы он был счастлив. Я уже делаю — лгу единственному мужчине, которого смогла полюбить без остатка.
— Ты даёшь ему эту любовь?
— Да… Его невозможно не полюбить.
Хоть тут я не лгала.
— Повезло пацану, — констатировал Давид.
Затем с постели поднялся, начал подбирать разбросанные по полу вещи. Смотрю на него, нагого, любимого самого, понимаю, что уйдёт. Хочу, чтобы вернулся. И ради Серёжки. И ради себя, чтобы ещё хоть немножко полежать рядом, вдыхая запах любимого мужчины.
— Я провожу, — сказала я.
Поднялась, пошла за ним к дверям, как была — голая. Стою, жду, когда поправит одежду, затем посмотрит в зеркало на сбитую повязку, из под которой стежки шва проглядывают и синева гематомы.
— Красавец, да? — спросил он. А затем, без перехода сказал вдруг, — Славка, душа моя, ты только помни пожалуйста, что мне не врать лучше.
И ушёл, оставив меня в пустом номере, воздух в котором ещё пах сексом, с целым сонмом моих мыслей, сомнений и страхов.
Глава 12
Слова Мирославы не шли из головы.
Про то, что детей у нее не будет, думал. В этом мы с ней похожи оказались.
Только мне, мужику, перенести их отсутствие проще, чем ей. Не так больно. В моем мире жизнь не крутилась вокруг младенцев, о наследниках своих капиталов я не думал. Кричащие отпрыски вызывали больше недоумение, чем желание ими обзавестись.
Только Славка — это не я.
Может, потому она так с племянником и возится? Племянник…
Всю обратную дорогу до дома я крутил наш с ней сегодняшний диалог то так, то эдак, и понимал: цепляет меня что-то, а что — понять не могу.
Какая-то фраза, какой-то факт, который уловить не мог никак, но из-за этого Славкины слова вызывали сомнения. Как и все ее появление в целом.
Дома прошёлся по квартире, вслушиваясь в ее тишину, а потом сел на кресло, вытягивая ноги. После секса была приятная усталость. От меня пахло Славкой. Лёгкий, ненавязчивый запах, с перчинкой.
— Вовчик, — позвонил своему начальнику охраны, — а поставь-ка ты за нашей девочкой пригляд. Кто приходит, кто уходит, кто звонит.
— Будет сделано, — коротко отрапортовал он.
Вовчик после недавнего покушения на меня выслуживался.
Ещё бы — пока они хлебала раззявили, меня Славка за ноги за гаражи тащила, это она мне жизнь спасала. Другой вопрос, что мои бойцы врагов положили и первые на место прибежали.
По хорошему, за такое надо было всю охрану менять нахрен, искать других людей. Второго шанса меня защитить у них могло и не быть.
Но я не стал. Хер знает, почему, доверился Вовчику, может. Знал, что он за меня любого порвет. Да и искать новых сейчас было опасно. Людям со стороны я верил ещё меньше.
Головная боль, что на время стихала, снова дала о себе знать. Запульсировало в районе гематомы, заныли швы. Я достал таблетку обезболивающих, выписанных врачом, запил минералкой в три больших глотка, а потом бухнулся в кровать. Так и остался лежать, не раздеваясь, а потом забылся до утра тяжёлым, беспокойным сном.
На следующий день зарядил дождь, мелкий, серый. Остатки грязного снега превращались в лужи, я смотрел на город из окна своего автомобиля по дороге в офис. Охрана ехала вплотную, рядом с другим водителем сидел Никита.