Замок Фрюденхольм

Шерфиг Ханс

Но Ольсен не принадлежал к числу тех, кого удачи делают высокомерным и кто забывает старых знакомых. Он, например, не гнушался зайти в маленькую типографию на Стенгаде, где он в трудные дни получал скромное жалованье за печатание идеалистических брошюр и за чистку машин.

— Ольсен — слабый человек, но верный друг, — сказал типограф Дамаскус.

Он радушно встретил своего бывшего сотрудника и предложил ему вишен из бумажного пакетика.

— Они кислые, — сказал Ольсен.

— Но полезные, — заметил типограф. — А самое прекрасное, что ягоды ешь, так сказать, ради самих ягод. Их съедаешь без сожаления. Ягоды соблазняют тебя своим цветом, ароматом, они прямо-таки

взывают, чтобы ты их съел. А косточки падают в землю и снова возрождаются к жизни.

— Я не глотаю косточек, — сказал Ольсен. — И я никогда не слышал, чтобы вишневые деревья росли в отхожих местах.

— Дело не в отхожих местах, — ответил Дамаскус. — Не надо противиться естественному ходу вещей в природе.

В маленькой типографии по-прежнему обсуждались высокие материи, идеалисты приходили и уходили. Дамаскус по-прежнему боролся с экономическими затруднениями. Металлические части более не исчезали, но дело все же шло плохо. Как раз теперь Дамаскус лишился хорошего клиента. Пылкий кандидат Сивертсен более не приходил в типографию проповедовать свои гуфистские идеи… Его ежемесячный журнал «ГУФ» уже не печатался на Стенгаде.

Движение ГУФ, которое в просторечии именовали гуфизмом, начиная с 1936 года держало, так сказать, руку на пульсе времени. Будучи нейтральным и умозрительным, оно не зависело ни от какой иностранной державы или системы, а действовало самостоятельно, развивая оригинальные датские гуфистские идеи.

— Но само собой разумеется, — сказал кандидат философии Сивертсен, — что в наше время гуфизм, стремящийся в первую очередь к объединению народа в самой Дании, одновременно занят и вопросом о том, способны ли датчане проявить себя как нордический народ, как представители нордической расы и установить тесное сотрудничество с другими арийскими народами как в области умственного, так и физического труда. Все это, естественно, даст датчанам возможность считать себя истинными европейцами.

После этого признания кандидат философии Сивертсен разработал программу гуфизма в двух «основных типах»: гуфизм в промышленности как корпоративная общность народа без классовой борьбы. И защита гуфистского культурного государства с одновременным оздоровлением национальной жизни.

Вскоре после напечатания программы гуфизм слился с одной из нацистских групп, вышедшей из датской национал-социалистской партии после разногласий с лидером из Боврупа. Новая объединенная партия сделала своей эмблемой древнюю нордическую руну, символизировавшую молот Тора; фюрером партии был избран основоположник гуфизма, кандидат философии Сивертсен.

Типограф Дамаскус, терпимый и мирный человек, охотно помогавший распространению самых разнообразных идей, и слышать не хотел о руне и нацизме в своей типографии.

— Этого я допустить не могу! — тихо говорил он. И решительно отказавшись иметь что-либо общее с ГУФом, он изгнал основателя гуфизма со Стенгаде.

Но существовал идеализм и помимо ГУФа. Ольсен заметил, что в типографии по-прежнему печатается «Студенческая газета». Ультракоммунизму не ставили палки в колеса, и отчеты об архиреволюционности студента Скодсборга не интересовали ни датскую СИПО, ни немецкую контрразведку. Помещение «Арбейдербладет» на Гриффенфельдсгаде было конфисковано, рослые полицейские несли вахту около него. Но на Стенгаде все было спокойно. Интеллигентный революционный листок Скодсборга не беспокоил власти.

— Ваши дела идут хорошо, Ольсен? — спросил Дамаскус. — У вас хорошая работа?

— Прекрасная, — ответил Ольсен, — А если портной Хеннингсен спросит, скажите ему, что я в мире с Иисусом.

Но старик Хеннингсен

редко заходил на Стенгаде. Он одряхлел и не мог совершать длительные велосипедные поездки. Он отказался от работы по помощи заключенным, но дома, в Престё, по-прежнему раздавал на улицах маленькие брошюры и полезные библейские изречения. Он постарел и ничего не помнил. На него, очевидно, подействовало то, что его сын Фредерик Антониус не хотел с ним знаться, считая его слишком непрезентабельным. Сын даже не разрешал более старому портному шить на себя. Фредерик Антониус щеголял теперь в странном клетчатом костюме и не желал носить вещи провинциального покроя. Он был мал ростом, почти карлик, но старик невероятно гордился своим сыном, который стал инспектором тюрьмы и командовал немецкими эмигрантами, интернированными после девятого апреля. Для старика Хеннингсена было бы счастьем навестить сына, достигшего таких высот. Но портного не допускали в инспекторскую квартиру.

— Не думаю, чтобы инспектор Хеннингсен был хорошим человеком, — сказал Дамаскус. — Вы же знаете его с…

— Скажите еще, что я сидел в тюрьме! — прервал его Ольсен.

— Вы же сами рассказывали, как Хеннингсен заставлял заключенных доносить друг на друга.

— До чего здесь любят растравлять мои старые раны, — с горечью произнес Ольсен. — Как только я прихожу сюда, мне первым делом напоминают, что я отбывал наказание. Пожалуйста, могу не приходить!

— Ну что вы, Ольсен, приходите! Я так рад, что вы такой верный друг и всегда нас навещаете! Я совсем не хотел обидеть вас, Ольсен, поверьте мне! Я только говорил об инспекторе Хеннингсене, который знать не желает своего старика отца.

Эта семья меня не интересует, — сказал Ольсен. — Я очень хочу забыть некоторые вещи, но если человек выбился в люди, каждый считает своим долгом напомнить о его прошлом!

— Простите мою бестактность. Я этого не хотел. Я же вам друг, Ольсен. Я искренне радуюсь тому, что ваши дела идут хорошо. Где вы сейчас работаете?

— В цементной промышленности. Агентом по продаже.

Типограф Дамаскус обрадовался, ибо, по его мнению, цементная промышленность не таит в себе искушений для слабого человека. Цемент — тяжелый материал, его в карман не засунешь и не будешь красть мелкими партиями. Для такого человека, как Ольсен, это хорошая работа.

— Я желаю вам, Ольсен, удачи и счастья в ваших делах, — сказал Дамаскус, пожимая влажную руку Ольсена. — И обещайте мне, что изредка будете меня навещать.

— Возможно, — ответил Ольсен.

49

Поля вокруг Фрюденхольма желтели, пшеница колыхалась на летнем ветру. Кукушка еще куковала в роще, по ночные соловьи уже замолкли.

В пасторском саду созрела клубника, каждый день ее собирали килограммами. Пасторская семья сидела в саду под зелеными кронами лип на белой мебели из ратуши; иногда в клубнику со сливками падали мелкие гусеницы, и осы кружили вокруг бокала с мадерой пастора Нёррегор-Ольсена.

— Природа многообразна, — изрек пастор. — Бог знал, зачем создал даже ничтожных козявок. И осы — тоже создания божии, хотя иногда и надоедают.

Начиналась лучшая пора лета. Можно было есть молодой картофель. Жители подстригали живые изгороди и скашивали полевые цветы, росшие вдоль обочин дорог. Дрова, выданные на текущий год, были распилены, расколоты и сложены в аккуратные поленницы возле каждого дома. У старой Эммы топливо тоже было ловко сложено в поленницу — просто загадка, как эта старая женщина управлялась с топливом, заботилась о саде и об изгороди из бирючины, не прибегая к помощи соседей.