Замок Персмон. Зеленые призраки. Последняя любовь
Шрифт:
— Я не верю в предчувствия, — сказала она, — но мне всегда казалось, что у моего брата слишком сильное воображение, чрезмерная страсть к предприятиям и что он может сойти от этого с ума. Вот почему я всегда боюсь, когда он возбуждается от вина и пищи. Но ка ним бы способом можно отвлечь его от этой мысли? Если мы посоветуем ему отдохнуть от работы и поехать путешествовать, чтобы рассеяться, он не послушает нас. Постарайтесь же придумать что-нибудь, потому что я более не в силах… Когда я останавливаю его и противоречу, он сердится, когда же я уступаю ему и восхваляю его намерения, он слишком возбуждается. Что делать, господин Сильвестр, что делать? Дайте же добрый совет, потому что я чувствую, что тоже могу сойти с ума.
Я достаточно изучил характер и темперамент Жана Моржерона и потому знал, что движение, перемена воздуха и места были положительно необходимы для его беспокойной натуры. Отсутствие Тонино и мое заставили его целое лето провести за работой, а для него это было слишком тяжело. Фелиция, которой я передал мои размышления, нашла их справедливыми, и мы вместе с ней старались найти предлог, благодаря которому можно было заставить нашего дорогого хозяина отправиться путешествовать и в то же время не дать ему заметить наших опасений. Я скоро нашел этот предлог. Тонино удерживало в Лугано горе его старика-отца, который не хотел расстаться со своей страной и вместе с тем приходил в отчаяние при мысли о разлуке с сыном. Граф-ткач был горд и не хотел стать в тягость Моржеронам, которые не могли ему поручиться, что его ремесло найдет себе применение у них в долине. Жан своею добротой, прямодушием и откровенностью один мог бы успокоить старика и убедить его приехать вместе с сыном и жить в Диаблерете. Льстя самолюбию Жана, ссылаясь на его доброе сердце, можно было быть уверенным в успехе. И поэтому его отъезд был назначен на следующий же день. Мысль отправиться в путешествие, действовать, говорить, убеждать, быть полезным, выказать себя любезным и великодушным рассеяла его меланхолию; он с радостью начал готовиться к своей экскурсии, поручил мне следить за работой и отложил до своего приезда с Тонино праздник по случаю освящения острова.
Жан не выносил общественных карет: задыхался них, если там вместе с ним ехали попутчики, и смертельно скучал, оставаясь один. Поэтому он всегда ездил на своей верной и сильной лошади, снаряжая ее для путешествия. Мы торопили Жана, боясь, чтобы он не передумал. Увы, желая его спасти, мы сами натолкнули его на погибель!
Я взял другую лошадь и поехал провожать его до спуска гор. Доехав с ним до равнины, мы позавтракали в маленькой гостинице, где он был очень весел и спокоен. Его призраки, казалось, совершенно рассеялись, и потому он благоразумно и добродушно говорил со мной о положении Тонино и его семьи.
Когда мы дружески обнялись и он сел верхом на свою сильную лошадь, которая помчалась во всю прыть, звеня своей сбруей из накладного серебра, я долго следил за ним. Думал ли я, что последний раз вижу этого здорового и энергичного человека, жизнь которого была постоянным волнением, постоянным излишеством сил, если можно так выразиться?
Я уже начал терять его из виду, когда заметил, что за ним не следует его постоянный спутник Медор, которого он всегда брал за шиворот и клал поперек загривка лошади, замечая его усталость. Жан не беспокоился, зная, что его охотничья собака часто сворачивала с дороги и забегала в лес, но потом всегда догоняла его. Медор также знал, что, когда он прибегал усталым, его всегда клали на лошадь. Между тем я искал его глазами и был очень удивлен, увидев собаку, лежавшую на боку, с тусклым взглядом. Я хотел прогнать Медора к хозяину, но мои побуждения и угрозы были тщетны. Истощенная и усталая собака взглянула на меня, как бы желая сказать мне, что она больна и скорей согласна погибнуть от удара, чем пытаться продолжать путешествие.
Жан был слишком далеко, не мог заметить, что происходило у нас и вернуться обратно. Я должен был принести собаку домой. На другой день Медор не хотел ни есть, ни пить; все думали, что он тоскует о своем хозяине. На следующий день напрасно искали его: он исчез. «Славный Медор, — говорили все, — он убежал, как только почувствовал в себе силы. Он сумеет найти своего друга».
Он действительно догнал его при въезде в Лугано. Он бросился на Жана, стал ласкаться и укусил его. Бешенство, эта ужасная болезнь, обнаружилась у собаки в минуту радости.
Несколько дней спустя я получил письмо от Тонино.
Жан был серьезно болен, и никто не мог определить болезнь. У него сделалась горячка и при этом сильный бред. Я должен был приготовить Фелицию, сказав ей об опасности. Она догадалась и выхватила у меня письмо.
— Мой брат помешался, — вскричала она. — Он должен был кончить так, я была в этом уверена!
Мы отправились через час вдвоем на лошадях, чтоб и доехать до ближайшего почтового двора. Ночь застигла нас в узком и темном ущелье, где мы должны были прислониться к стене скалы, чтобы пропустить всадника, который ехал нам навстречу. Увидя нас, он остановился и по-итальянски спросил нас дорогу в Диаблерет. Это был посланник Тонино, желавший помешать, нашему отъезду. Утреннее письмо было только приготовлением к ужасной новости: Жан умер в сильных мучениях. Собаку должны были убить, потому что доктор увидел рану на руке больного. Таким образом и с быстротой молнии сбылся ужасный и фантастический сон бедного Жана. Тонино приказал посланнику прибавить следующее:
— Не ездите, я знаю мысли и чувства Фелиции. Тело ее брата будет бальзамировано и привезено в нашу долину. Пусть она ждет его, но я еще не знаю, каким путем перевезу его, и потому мы рискуем разъехаться.
Фелиция слушала эти подробности с ужасающим хладнокровием. Она заставила повторить их несколько раз, как бы не понимая их, затем, обращаясь ко мне, сказала:
— Мы вернемся домой. Пошлите этого гонца предупредить о нашем возвращении.
Как только этот человек опередил нас, она пошла пешком, ничего не говоря, не плача, не выказывая ни расстройства мыслей, ни упадка сил. Я был потрясен и взволнован, но молчал, беспокоясь о Фелиции. Темнота мешала мне видеть ее лицо, и я едва мог разглядеть ее позу. Я ехал рядом с ней, боясь припадка или обморока. Ее наружное спокойствие продолжалось около четверти часа.
Вдруг она сильно вскрикнула и подняла руки к небу, как будто бы луна, которая в это время показалась из-за вершины скалы и осветила нам путь, привела ее к действительности.
— Неужели это правда? — вскричала она, падая на свою лошадь и не держа ее более. — Разве это не был сон? Разве мой брат умер? Нет, этого не случилось, скажите же мне, что я спала, разбудите меня или же убейте меня лучше, чем дать мне снова увидеть этот сон!
Она ехала по краю пропасти, не зная, что с ней, и не сознавая, куда она направляется. Я понял, что настал кризис. Поспешив вместе связать лошадей, я подъехал к ней и начал говорить, стараясь вызвать ее слезы, но она с ужасным отчаянием оттолкнула меня.
— Оставьте меня, — сказала она, — дайте мне умереть, я хочу смерти! Вам все равно, вы ведь не любите меня. Одно только существо и любило меня, но и он умер, и я больше не увижу его!
Она хотела броситься в пропасть, я удержал ее, напоминая о прахе ее брата, которого скоро привезут и которому она должна отдать последний долг. Она покорилась и дала мне клятву, что более не посягнет на свою жизнь. Я еще более старался убедить ее, говоря о ее дяде и Тонино, этих двух представителях ее семьи, которые нуждаются в ее опоре и преданности. Когда я заговорил о ее старом родственнике, она почтительно выслушала, но когда я произнес имя юноши, она с горечью остановила меня и просила более никогда не говорить о нем.
Я старался убедить ее сесть на лошадь. Мы были в трех лье от дома, а я чувствовал, что она едва держалась на ногах. Казалось, она хотела послушаться, но вдруг бросилась с криком на землю.
— Оставьте, оставьте меня здесь, разве вы не видите, что я должна выплакаться!
Но несчастная не плакала. Ее рыдания, казалось, потрясали то уединенное местечко, где мы находились. Защищенные и замкнутые между двух скал, мы почти не слышали более потока, протекавшего в глубине у наших ног. Луна уже прошла узкую часть видимого нами неба и теперь только бросала на стены утеса ясный, как лезвие сабли, отблеск. Ужас, наводимый пропастью, усилился еще вследствие темных туч, гонимых ветром, не было видно ни одного дерева, ни одного куста, не было даже слышно шелеста листьев. Ветер резко завывал над нашими головами, не достигая нас, и только упавший в пропасть камешек нарушал тишину и служил как бы ответом на жалобные и раздирающие крики бедной Фелиции.