Замок Шамбла
Шрифт:
Она замолчала и, по-видимому, не решалась высказать свою мысль.
– Ну да, — энергично продолжила она, — я признаюсь в этом. И хотя это признание тяжело для моей гордости, мне претит мысль явиться в суд не из-за судей, не из-за присяжных, не из-за публики, а из-за женщины.
– Женщины? — с удивлением повторила госпожа Марселанж.
– Госпожи Тарад, — прошептала графиня глухим голосом, — госпожи Тарад, которая, надев на себя венец показной скорби и чванливо восседая рядом со своим дерзким адвокатом, с радостью станет присутствовать на унизительных допросах, которым
Госпожа Марселанж молчала, и этот безмолвный протест, по-видимому, привел в графиню замешательство:
– Притом, повторяю тебе, Теодора, мы должны помнить о примере Арзака и быть бдительными. Откуда нам знать, не выйдем ли мы под конвоем из зала суда, куда войдем свободными?
– Однако, матушка, если Маргарита Морен…
В эту минуту в передней послышался шум шагов.
– Мари! — вскрикнула графиня. — Что она нам скажет?
Дверь гостиной открылась в ту же секунду, и вошла Мари Будон.
– Ну что? — с живостью спросила госпожа Марселанж. — Маргарита Морен?..
Служанка, закрыв дверь, подошла к своим хозяйкам и сказала самым обыденным тоном:
– Маргарита Морен откажется от всего ей сказанного.
– Это невозможно! — вскрикнула графиня, приподняв голову и пристально смотря на свою служанку.
Мари во всех подробностях рассказала, как все происходило: во-первых, как ей удалось растрогать сердце Маргариты и, во-вторых, как она устроила так, чтобы Маргарита не отказалась от своего слова, чего надо всегда бояться со стороны простых и добросердечных людей, которые привыкли жить по совести. Видя очередное свидетельство преданности, которую ничто не могло поколебать и для которой не существовало никаких преград, госпожа Марселанж глубоко растрогалась, и даже графиня была тронута.
– Вот видите, матушка! — воскликнула Теодора. — Этот отказ полностью меняет ход дела, и теперь торжествовать будем мы, а не госпожа Тарад.
– Я это предчувствую.
– А я в этом уверена, матушка, следовательно, мы без колебаний должны ехать в Риом.
– Я решилась ехать теперь, когда свидетельство Маргариты Морен в нашу пользу.
– Так же, как свидетельство трех аббатов и их прислуги, — добавила Мари Будон. — В Риоме мы поменяемся ролями, и очень скоро Марселанжи окажутся поверженными.
– Если это случится, а я в этом почти уверена, — с чувством сказала госпожа Марселанж, — кому мы будем этим обязаны? Кто два года боролся, и небезуспешно, с судьями, адвокатами, со всем городом, жаждавшими нашего позора и гибели? Кто, движимый в этом неслыханном поединке одной лишь преданностью, мог все эти два года противостоять суду, на стороне которого оказались самые искусные сыщики и самые острые умы? Кто? Простая служанка, которая могла противопоставить таким грозным противникам лишь свою любовь к своим хозяйкам, которая победила всех соперников!
– Еще нет, — с живостью
– Иди спать и не вставай слишком рано, — сказала графиня.
Мари Будон вышла.
Графиня проводила ее взглядом и долго оставалась в глубоких раздумьях.
– Что с вами, матушка? — спросила госпожа Марселанж.
– Я тебе завтра скажу, — проговорила графиня, глядя на дверь, за которой исчезла Мари Будон.
XXXI
На следующий день за завтраком госпожа Марселанж заметила, что ее мать волнуется гораздо больше, чем вчера. Когда завтрак закончился и Мари Будон ушла, Теодора хотела расспросить графиню, но та, словно угадав ее мысли, сама сказала ей:
– Ты вчера спрашивала меня о моей озабоченности, Теодора, и теперь я тебе все расскажу.
Когда госпожа Марселанж приготовилась слушать, графиня распорядилась:
– Пойди посмотри, заперта ли дверь.
– Но только Мари могла бы вернуться, — сказала госпожа Марселанж с удивлением, — а у нас нет привычки…
– Именно о Мари я и хочу с тобой поговорить, — возразила графиня.
Госпожа Марселанж с удивлением встала, пошла посмотреть, заперта ли дверь, потом вернулась к матери.
– Теодора, — начала графиня, лицо которой сделалось серьезным и непреклонным, — через десять дней высокий суд вынесет приговор Жаку Бессону… и нам тоже. Через десять дней имя ла Рош-Негли де Шамбла или будет заклеймено несмываемым позором, или вернет себе свой былой блеск.
– Как! Матушка, — сказала Теодора, не веря своим ушам, — не вы ли меня сейчас уверяете, что наше имя и наша честь зависят от судей, о которых до сих пор вы отзывались с глубоким пренебрежением?
– Дочь моя, — ответила графиня с серьезным видом, — эти люди по-прежнему внушают мне ненависть, но отнюдь не презрение, и я, наконец, понимаю, что бессмысленно возмущаться против приговоров, которые клеймят и убивают, но перед которыми равны все, несмотря на богатство, имя и звание.
После небольшой паузы графиня продолжала:
– Следовательно, через несколько дней будет решаться вопрос о нашей жизни или смерти. Угроза нависла над нашими головами и над нашей честью — вот настоящая ставка в партии, которая будет разыграна в Риоме. Таково наше положение — оно страшно и ужасно. — Она добавила глухим голосом: — Словом, это эшафот, и мы уже поставили ногу на первую ступень. Мы должны себе в этом признаться, потому что знаем всю правду!
При последних словах графини госпожа Марселанж побледнела от страха.
– Однако, матушка, — прошептала она взволнованным голосом, — мы вчера согласились с Мари, что благодаря новым показаниям Маргариты Морен и свидетельству аббатов Карталя, Друэ и Геда мы можем считать оправдание Жака почти решенным делом.