Замурованные: Хроники Кремлевского централа
Шрифт:
— Домой! — ехидно ухмыляется цирик, хлопнув железом.
— Ну, видишь! Домой!
— Слушай больше мусоров! Следак и адвокат не в курсе, вызывали на ознакомку. В другую хату тусуют, без вариантов.
— Да брось… Стал бы Квадрат…
— Ему-то что. Ссы в глаза…
— Давай, Вано, по кофейку на дорожку. — Сергеич похлопал меня по плечу. Усевшись по обе стороны самодельного столика, Сергеич на шконку, я на топчан, выдуманный из ведра, разлили кипяток по кружкам. Запузырился аромат молотых зерен. Вмиг стало тепло и грустно. Сергеич достал из пластиковой майонезной банки ломаные подслащенные сигареты, по вкусу и цвету в нашем воображении отдаленно напоминавшие кубинские сигары. Разлохмаченные приемщицей папироски вспыхнули, оживив кофейный чад терпким табачным переливом.
Сергеич курит не в затяг, перехватывая цигарку большим и указательным пальцами, заворачивая ее в ладонь. Впервые за полтора года пришло ощущение дома, наполненного близкими душами, неистребимой верой, несгибаемой волей и неистощающимся счастьем, что с любовью и смирением принимает каждый новый день, дарованный Господом. «Дух бодр, плоть же немощна».
Владимир Сергеич собственным примером, даже не примером-подвигом (разве не подвиг — страдания превращать в радость?), выписал нам запрет на малодушие, уныние, отчаянье. Он не сдавался и нам не оставлял выбора, он улыбался, и мы смеялись, он шутя превозмогал дикие боли, и нам было стыдно плакаться даже в свою рубашку, забыв проклятия, благословляя судьбу.
— Вань, если попадешь в общую хату, сразу же переговори со смотрящим, объясни ситуацию. Будь спокойнее, не ведись на провокации. Всякий конфликт своди на нет, сам никогда не обостряй. В остальном сориентируешься. — Сергеич задумчиво отхлебнул кофеек.
— Понял, Владимир Сергеич, не растеряюсь.
— Вот ведь жизнь, может, больше и не свидимся, — прозвучало уверенно, но с пронзительностью порванной струны. В его глазах впервые мелькнула слабинка, поспешно спрятанная в лукавом прищуре.
— Ну, на это, Сергеич, даже не надейся. Будем пробиваться к тебе через застенки секретарш и помощников, — на заупокойную лирику я не был настроен.
— Так что не удивляйся, когда мы с Ванькой позвоним тебе с Московского вокзала:
«Володя, мы в Питере, куда двигать дальше?» Но Олега с собой не возьмем, у него и без нас все ровно, — подхватывает Жура, не удержавшись от соблазна куснуть Олигарха.
Отпирают двери. Пора! Навертывается слеза детской сентиментальности. Не спеша выносим вещи, крепко обнимаемся. «Покидая родимый дом»…
Все! Стена, замороженные тормоза, неподъемный шнифт и снова эти ненавистные коридоры.
Провели в смотровую, в углу стоит спортивная сумка, с которой я полтора года назад заехал сюда. На сумке болтается картонная табличка «Миронов И. Б. 0034687».
— Библиотечные книги давай сюда. — Квадрат забирает стопку ветхого чтива и небрежно швыряет ее прямо на пол.
— Значит, уезжаю? Куда?
— Там будет легче. Оттуда уходят, — сочувственно подбадривает Квадрат. — Посмотри, все ли вещи на месте, и распишись в квитанциях.
Он извлекает из папки толстую кипу желтых и зеленых бумаг, — опись всего, что заходило в вещевых передачах. Проставив на каждом листе «вещи получил, претензий не имею», с любопытством жду следующих указаний.
— Заноси все в стакан, я тебя там пока запираю.
С трудом утрамбовав тюки и пакеты в дальний, глухой и тесный бокс, я еле протискиваюсь в дверной проем. Левую ногу подпирает большой куль со склада, набитый конвертами с газетами и письмами. На каждом из них жирным фломастером нарисована резолюция оперчасти «Без права выдачи».
«Что-то новенькое, но этим мы уже где-то кашляли, — разглагольствую я про себя, ковыряясь в пакете. — Без права выдачи… без права выдачи… Верной дорогой идем, товарищи». Что ж, посмотрим на запрещенную корреспонденцию. Ага, газета «Русский вестник», выпусков двадцать, распечатка выступления Суркова, статья Солженицына о февральской революции в «Российской газете», распечатки передач «Эха Москвы»: Доренко, Латынина, Бунтман… номера «Русского журнала», распечатки с «Компромат. ру», «АПН. ру», двухтомник стихов читинского поэта Михаила Вешнякова… Это даже не тридцать седьмой Сталина, это «1984-й» Оруэлла… Большой брат, запрет на информацию, на историю, искусство, поэзию.
Сдавленный грузом и зелеными стенами, в слепом аварийном освещении, долго перебираю запрещенную на «девятке» корреспонденцию «без права вручения!». Даже томик травоядных рифм «без права». Б-р-р-р, да это же просто ночной кошмар студента, обожравшегося перед сном антиутопиями… Но если мне не изменяла память, даже герои Оруэлла подравнивались психотропными колесами. А у меня и уголь активированный перевелся.
Когда заехал на «девятку», чуть ли не первое письмо получил от Оксаны, она училась на три курса младше меня, но как-то сразу влилась в нашу компанию. После университета потерял Оксану из виду, и вдруг такой сюрприз, письмо, полное искренних переживаний и слов поддержки. Где-то в январе 2007-го, получив от нее второе по счету письмо, я сразу и добросовестно написал ответ, обременив Оксану просьбой присылать интернет-аналитику, благо, девочка училась в аспирантуре и трудилась в рекламе. Больше писем от Оксаны я не получал, конечно, грешил на нее, но грешил без обиды, понимающе. Забвение — хроническая болезнь всякого арестанта, с которой быстро смиряешься. Писать вдогонку письма типа «почему молчишь?» не позволяла гордость, и вот сейчас я держал в руках три толстых письма, где в графе «отправитель» каллиграфически выведено «Оксана», а рядом — жирнокорявое «Без права вручения». Внутри — блестящая информационная подборка по моему делу и недоумение безответной тишиной…
Уже давно ныла раздражающе спина, ход времени терялся, стена из зеленой превращалась в желтую, просачиваясь ядовитыми пятнами в голову. В ушах гудело как после мощного удара. Гул нарастал, пятно расползалось. Я то и дело колотил в тормоза, но, кроме сверлящего виски гула, ничего не слышал, не слышали и меня, продол оставался пуст. Позвоночная боль обездвижения очень скоро превратилась в жжение. Мышцы, кости, нервы стали вдруг непосильным бременем, которое до кровавой хрипоты, до смертельного изнеможения сдавливало душу. Пятно! Чертово желтое пятно, оно повсюду, словно отражение литературного бреда из чеховского «Спать хочется». Оказывается, это была не наркологическая фантазия Антона Павловича, одуревшего от марафета в своей Ялте. Это желтое пятно нельзя выдумать, как нельзя придумать и ту ненависть, поразившую крестьянскую девочку, задушившую младенца.
Часть третья
ШЕСТОЙ «СПЕЦ»
…Лязгнули двери, я, словно штакетина, вывалился наружу. Затекшие ноги отказываются стоять. За решеткой темно, свет на продоле переведен в ночной режим.
— Майор, сколько времени? — как оглушенный, я растерянно озирался, пытаясь сориентироваться.
— Час, — бросил майор. — Бери вещи, пошли.
«Час ночи, час! Значит, в стакане я просидел не меньше девяти часов», — подсчитывая, я на полусогнутых стаскиваю по лестнице баулы. На улице возле подъезда меня поджидает буханка с двумя глухими клетками, возле которой принимаюсь грузить скарб, снова и снова возвращаясь на шестой этаж. В последнюю ходку притормаживаю возле нашей 610й. Тишина. Могли раскидать хату.