Замурованные: Хроники Кремлевского централа

Миронов Иван Борисович

— Привет, Иван! — сунул он липкую руку под «здрасьте».

— Здорово, — недоуменно цежу я, стараясь вспомнить, кто, где и при каких обстоятельствах.

— Максин я. Мы с тобой в воронке познакомились. Ну, полковник, замначальника института, — уловив ход моих мыслей, засеменил арестант.

— Какими судьбами? Давно с «девятки»?

— Три дня назад перевели, — боязливо озираясь, зашептал полковник. — Прямо со сборки подняли к операм. Представляешь, мне какой-то лейтенант сопливый без предисловий в наглую заявляет: «У нас лучше всего на больничке. Как вы смотрите на то, что мы вас туда посадим?» Я говорю, что, мол, ничего против не имею. А он мне, что раз так, то придется поработать. Я его сразу не понял, говорю: «Баландером, что ли?» — «Старый, говорит, ты, дед, для хозбанды. У нас, говорит, туда из молодежи очередь. На больничке, говорит, пассажир один сидит. Он с быдлом базарить не станет, а с тобой — интеллигенция, глядишь, и разговорится». Я возмутился, конечно: «До своих седин дожил — сукой не был и никогда не буду!» А опер, мразь, мне как в кино: «Зря ты так, дед, пожалеешь!» В общем, закинули меня в бээсную хату, грязно, голодно, на двадцать шконок сорок человек, в сутки, дай Бог, поспать часа четыре.

— Миронов! — кричит сержант, и меня выводят со сборки. Возле сержанта уже топчется еще один арестант, которого отличает колесообразная грудь, облаченная в клубную футболку ЦСКА, и неунывающая физиономия.

Нас ведут по лабиринтам тюрьмы, в которых ориентируемся исключительно по сухим командам выводного.

— Откуда? — подмигивает попутчик.

— С «девятки», вчера перекинули, в хату еще не поднимали.

— Скорее всего, на «шестерку» закинут, — со знанием обстановки замечает футболист.

— Меня Алексеем зовут.

— Иван.

— Подожди, ты с такой сукой, как Паскаль, не сидел?

— Было дело…

— Так эта тварь нас всех и грузит.

— Доходяга он конченый, изнутри гниет, живет только на колесах, иммунитета нет, да еще плюс ко всему туберкулез.

— Тубик, говоришь? — Леша передернул желваками. — Может, сдохнет до суда? Представляешь, что делает! Я их как-то подвез в Подмосковье на своей машине, а они там дачу хлопнули. Ну, я-то в разбой никогда бы не вписался. Я детей тренирую, тренер я по футболу. Так эта живность кричит, что я был в курсе и дочь моя четырнадцати лет тоже знала…

— Тебя сейчас куда? — прервал я монолог спортсмена.

— Карцер выписали на неделю.

— С кем сидел-то?

— С Могилевичем. Хату раскидали, а меня на кичу. Мы дошли до нашей сборки.

— Ладно, Вань, давай. Удачи! Еще, может, свидимся. У меня погоняло на тюрьме — Леха Тренер.

— Давай, держись!

На сумках изможденно зевал Остапченко, с уставшим нетерпением не сводя глаз с дверей.

— Что, Вань, к операм дергали? — приподнялся он мне навстречу.

— К ним, я так понимаю, еще предстоит, — вспомнив Максина, я скрипнул зубами.

— Миронов с вещами, — сборка снова открылась.

— На «шестерку», старшой? — спросил я, вытаскивая сумки.

— Да.

— А я? — вытянул шею Остапченко.

— А ты нет, — оскалился вертухай.

Вещи помогает тащить баландер. Двигаемся по глухим, длинным, подвальным туннелям, преодолевая один за другим рубежи безопасности в виде стальных решеток с трехоборотными замками.

Бетонку подземелья сменил кофейный кафель больнички. Тот же тюремный продол, только чище, а привычный интерьер дополняет пара каталок. Затем лестничным маршем через сейфовую дверь на второй этаж, где при входе аккуратный деревянный ящик с иконкой Спасителя — «для поминальных записок».

За дверью начинается шестой спецкорпус «Матросской тишины». «Шестерка» — компактное отдельное здание в три этажа. Первый отведен под больничку, второй — обычные маломестные камеры, третий — прогулочные дворики. С общей «Матроской» шестой корпус связан подземными коммуникациями.

Рядом с дверью в торце, за решеткой, кособочится стол — рабочее место режимника. Далее по коридору — смотровая и туалет.

Продол «шестерки» выгодно отличается от «девятки» своей ширью и высокими потолками. Заводят в смотровую, начинается перебор пожитков. Шмонающим выступает крепкий плешивый дагестанец в чине старшего лейтенанта с характерным акцентом и дурацкой улыбкой — следствием родовой травмы. Порывшись руками и металлоискателем в тряпье, добирается до моей канцелярии. Ручки гелевые в количестве десяти штук отметает сразу как «краску для нанесения татуировок», примается перебирать литературу.

— Э-э-э, — мычит горец. — В экстрэмиских шайках состоишь?

— Ты что, нашел там мой партбилет?

— Нээт, тут такие названия нацистические «Русский вэстник», «Русская монархия», «Русский журнал». Тут сидэли одни, на пэжэ уехали, — оскалился старлей.

— Слушай, а у тебя брат родной есть?

— Эсть, а что?

— Да позавчера показывали убитых ваххабитов. Один — вылитый ты, только с бородой и дыркой в башке.

— Забырай вещы, пашли! — нервно дернул подбородком кавказец, сунув литературу обратно.

Стены и двери здесь выкрашены в светлую бирюзу, что не может не тешить глаз. Длинный продол разбит решеткой. На ряде камер на бечевках болтаются прямоугольные картонки, на которых большими буквами пропечатано: «Внимание! Особый контроль!» «Ахтунг» висел и на 614-й, возле которой мы остановились.

Первое, что я увидел в камерном просвете, озадаченное любопытством лицо Саши Чеха. Обнялись, занесли вещи. Знакомлюсь с двумя другими сокамерниками.

Первый — с головой глубокого старика и телом юноши — Алексей Курцин, один из директоров ЮКОСа. Ему пятьдесят два года, дали четырнадцать лет строгого, из них три года «крытки» он уже взял. Курцина отправили было в мордовский лагерь, но, продержав месяц в карантине, вернули в тюрьму на раскрутку по новым экономическим преступлениям. Так что для безобидного бухгалтера с тонкой интеллигентной натурой зэковская арифметика начинается минимум от пятнашки.

Второй мой новый сосед — долговязый мошенник Андрей Родионов. Он сидит уже два года, повторно испытывая на прочность Фемиду. На первом суде за махинации с недвижимостью прокурор запросил семь лет, суд дал два года. Прокуратура подала на отмену приговора за мягкостью. Высшая судебная инстанция, естественно, пошла навстречу, и все началось сначала. Только новый судья сразу перебил вторую часть 159-й на четвертую, тем самым почти в два раза увеличив потенциальный срок. Андрей высокий, худой, со смоляной прической. Ему почти сорок, но внешне, благодаря ускоренному метаболизму и неудачной генетике, Андрей оказался заложником недоразвившейся подростковости, и сначала я даже принял его за Стаса Прасолова.