Замыкание
Шрифт:
– Нас нигде не ждут. Мы на хрен не нужны, даже собственным детям.
– Правильно, но вы навязывайте себя, от вас все зависит.
Голос из заднего ряда:
– Чем вы замените коммунистическую идею?
– Вот чем, - Григорий стучит кулаком по собственному лбу.
– Пробьет любую преграду.
– Почему я должен вам верить? Вот монах, который пять лет провел отшельником, рядом с ним особая вибрация...
– Пять лет жизни в яме, сам вырыл, заживо себя похоронил, бессмысленно пережевывая ветхие идеи. Но это ваш выбор, внимайте, если вам так нравится. Но тогда зачем вы сюда пришли?
–
– Бред, утешение нужно только старикам на краю могилы.
Вот таким он был, еще до торговли картинами. Но он не сразу стал инакомыслящим, при Советах всерьез думал о партийной карьере. Сетовал, что припозднился: правящая и единственная партия дышала на ладан, но кто знает, сколько еще просуществует. Да, карьерист, и не скрывает, но для мужчины нормально. Ненормально, если женщина - карьеристка.
Его позвали в горком компартии, через знакомую, та хорошо устроилась в университете, была блудливой, но доброй: кто просил, помогала, чем могла, - могла многое.
Накануне встречи он пришел к ним с бутылкой шампанского, Николай не понял, какая партия, ведь там одни маразматики, Софья успокаивала, все будет как надо, если не он, умный и молодой, то кто им там нужен.
Он не позвонил, Софья сама позвонила и услышала злой голос: "Гнилая контора, скоро им конец".
Что произошло, Григорий рассказал через несколько лет, когда с партийной гегемонией было покончено. Он ведь шел туда как патриот своей страны, желающий ей процветания, и хотел активно помогать, но только ступил на нижнюю ступень горкомовской мраморной лестницы, в голову прилетел камень, благо, защитила меховая шапка.
На верхней ступени у горки камней сидел толстый подросток с лицом слабоумного. Чадо пускало пузыри и слизывало языком сопли. Григорий погрозил пальцем, идиот ухмыльнулся щербатым ртом и, прицелившись, кинул камень: скорость небольшая и сила не убийственная.
Григорий дождался, когда камни кончились, и слабоумный скрылся за дверью, поднялся следом и спросил гардеробщика, пожилого задумчивого мужчину, в качестве кого у них работает идиот. Вахтером?
Мужчина удивился: "Неужели он кидает камни? Никто раньше не жаловался", - и подозрительно посмотрел на Григория.
– Знаешь, Софи, о чем я подумал? Если горкомовская номенклатура боялась жаловаться на идиота, думаю, сына вахтера, значит, им конец, я повернулся и ушел.
Он стал отпускать свои темно-коричневые густые волосы, которые вились на концах, и носить очки - хамелеоны, знакомый привез из ГДР. Когда снимал очки, было заметно косоглазие. Почему-то раньше не замечала. Он уехал в Москву делать карьеру. И вернулся профессором.
* * *
Школа переживала нововведения, как говорила завуч, ей нравилось слово, хотя объяснить, что это такое, не могла. Поговаривали, что грядет реформа русского языка в сторону упрощения, и "кофе" будет среднего рода.
Яков объяснял: нововведения призваны ускорять рыночные реформы, потому что без рынка нет светлого будущего.
Все это ей казалось бестолковым, непонятным, но когда по телевизору обещали жизнь, как
По телевизору и по радио шли бесконечные заседания депутатов. Речи однообразные и усыпляющие, был, наверное, какой-то смысл в них, ведь депутаты о чем-то спорили. Президиум постоянно требовал соблюдения регламента, но согнать на место депутата было сложно: уже при отключенном микрофоне он судорожно хватался за край трибуны как перед казнью.
В динамичный фон вписывались постоянные звонки пьяной любовницы Николая. Если к телефону подходил Миша, то говорил ей: "Мамы дома нет". Если Софья, то слышала: "Колька трахает меня, потому что моя п... слаще".
Менялся городской ландшафт и не в лучшую сторону. Как будто армия, призванная защищать население, покинула город, и наступила пауза, - неизвестно чего ждать. Софья шла в школу и из школы мимо тесных рядов старух с товаром. Продавали даже хлеб, за ним в магазине были очереди. Торгующие перед ее носом разворачивали как знамена, шали и платки, постельное белье, протягивали вязаные шапки и носки.
Бросить работу, перестать суетиться, бегать, надрываться, - завернуться в теплую шаль, надеть теплые носки, лечь на диван и, свернувшись калачиком, грезить о сказочном мире.
По утрам наблюдала толпы грязных, с опухшими лицами людей, отличить женщин можно только по юбкам. Шаткие фигуры бродили, не разбирая дороги, натыкались на людей, попадали под колеса автомобилей. Раньше прятались в подвалах и канализационных люках, теперь шли, цепляясь друг за друга, неуверенно, покачиваясь, как ослепшие от света после долгой жизни во тьме. Толпы этих страшных людей напоминали иллюстрации к романам Диккенса, а также историю Америки времен Гражданской войны, тоже с картинками. Да, опасалась, пусть немощные, но их слишком много. "Куда они идут"?
– испугано спросила женщина, обращаясь к Софье. "Гон, им надо выпить или ширнуться", - ответил мужчина, обгоняя их.
Софья не выдержала, потребовала, чтобы Николай запретил пьяной любовнице звонить.
– С пьющей женщиной проще, - ответил он, - поставил ей бутылку водки, и никаких проблем.
Он теперь в общении с ней предпочитал просторечья вплоть до мата. Она уже привыкла. Но когда пригрозил, что ее шантаж разводом достал так, что он убьет ее и не пожалеет, она замерла, как кошка в момент опасности. Живое и теплое внутри остеклилось, превратилось в хрупкий сосуд, дыхание прервалось. Опасаясь, что от резкого вдоха разрушатся стенки, и она захлебнется кровью, прижала ладони к груди.
Ждала, что он успокоится и извинится. Зря надеялась, он разделся, прошел в душ, закрылся шторкой и пустил воду. Долго мылся, наконец, вышел, и, обмотанный полотенцем, долго рылся в шкафу. Она готовила обед к приходу детей из школы, он оделся и ушел, не попрощавшись. Вернулся, когда дети спали, она тоже засыпала, о чем-то спросила и сквозь сон услышала раздраженное: "Спи". Утром, когда проснулась, его уже не было. Кому жаловаться? Родителям? Их надо беречь. Дусе? Она сама изредка звонила ей и, всхлипывая, жаловалась на сына: