Заново рожденная. Дневники и записные книжки 1947-1963.
Шрифт:
Запахи Севильи – ладан, воздушная кукуруза, жасмин и «чуррос».
Банальность и доминирование – написала я однажды в Университете Коннектикута [СС преподавала там за несколько лет до написания этих строк\ и была права…
Аристократизм чувствительности, а также аристократизм интеллекта. Мне совсем, совсем не нравится, когда со мной обращаются как с плебейкой!
Нужно обладать достаточно обширным «я», чтобы поддерживать свою чувственность.
Влюбленность – тонкое, острое, незабываемое ощущение единственности другого. Нет никого, кто танцует, как она, грустит, как она, красноречива, как она, глупа и вульгарна, как она…
Меня утомляет присутствие Барбары. Я люблю Г. слишком страстно, моя любовь к ней слишком сексуальна, чтобы не испытывать неприязни – все больше и больше – к этим трем сестрам, к дылде-актриске, хотя присутствие Барбары и отвлекает Г. +, возможно, делает ее более терпеливой со мной.
Я больна, меня лихорадит, я теряю себя. Эта страсть – болезнь! Только я успею подумать, что взяла себя в руки, что выздоравливаю, как она восстает и дает мне под дых… Мне казалось, что я в меньшей степени влюблена в Г.; поистине эта связь растлевает меня, а ее непрекращающиеся нападки на мою самость – будь то вкусы в еде (вспоминаю тот день в Севилье, прогулку вниз по Сьерпес, когда я выпила миндальный коктейль, а она заявила, что у меня «неизощренный вкус»), взгляды на искусство, мнения о людях или сексуальные потребности – оскорбляют мою любовь. Я говорю себе, что она уничтожает мою любовь к ней враждебностью и пошлостью, что следует только допустить разрыв, и я сразу почувствую грустную свободу. Но это не так…
Прочитала «Вешние воды» Хемингуэя; «Обломова» [Ивана Гончарова]; «De Profundis» [Оскара Уайльда].
«Любой суд есть суд над чьей-либо жизнью, и любой приговор – это смертный приговор» (Уайльд).
Трудно описать чувства, которые охватили меня, когда я увидела знак – «Дахау, 7 км»… мы мчались по автобану в Мюнхен в машине голландца-антисемита!
Пассивная активность, активная пассивность.
Я обращаюсь к Г.: «Тебе, скорее всего, наскучила ты сама. Невозможно строить жизнь вокруг эмоционального и сексуального туризма. Человеку нужно призвание…»
Туризм, в сущности, это пассивная активность. Вы вводите себя в некую обстановку – ожидая почувствовать волнение, интерес, или развлечься. Вы ничего не привносите в ситуацию, окружающая вас обстановка заряжена сама по себе.
Туризм и скука.
Мюнхен.
Небо, мощенное булыжными облаками.
Поэзия развалин.
Широкие, пустые, асфальтовые улицы; безымянные новые здания кремового цвета; американские солдаты с толстыми шеями и толстыми жопами рыщут по улицам в длинных автомобилях пастельных цветов.
Фрауэнкирхе с двумя башнями, что смотрятся как женская грудь.
Какая разница между участью здравомыслящего человека в мире сплошных безумцев и участью человека, который безумен, тогда как все вокруг здоровы?
Никакой.
Их участь одинакова. Безумие и здравомыслие тождественны – в изоляции.
[Этой записи сопутствует набросок автопортрета в лежащей позе]
… Не искать в абстрактных картинах формы, сцены, которые на них можно различить. То есть созерцать картину в буквальном, а не пластическом ключе. Правда, в таком случае о них нечего или мало есть что сказать…
Прочитала после возвращения из Германии: [Альберто] Моравиа, «Полуденный призрак» + Фолкнер, «Святилище». Перечитала чудесную «Меланкту» [Гертруды] Стайн.
Заметки о Брехте: совершенный реализм в игре, захватывающее дух правдоподобие в костюмах, жестах, прическах, мебели (например, в сцене с гитлерюгендом в «Страхе и отчаянии [в Третьем рейхе]» прическа матери действительно соответствует моде 1935 года, а отец читает подлинный экземпляр «Фолькишер Беобахтер» [нацистская газета] того времени). Однако реализм обрамлен, заключен в нечто большее, так же как актеры играют на помосте, установленном на сцене, своего рода малой сцене, стоящей на большой.
Афины
У каждого человека своя тайна.
То, как человек танцует под музыку бузуки, выражает его тайну. Он молится про себя. Он умилостивляет собственную тайну, он переносится в незримые пределы, он испытывает катарсис.
Танцующий будто в дурмане. Он играет на грани равновесия. Он – змея, извивающаяся кольцами. Он – птица; он вращает руками так, будто это крылья. Он – зверь; он опускается на четвереньки.
Танцующий хлопает себя по ляжке или щиплет себя, чтобы удержать власть над состоянием одержимости.
Пока один танцует, остальные смотрят. Каждый танцует в одиночку. Зрители шипят, чтобы отогнать нечистых духов. Когда танец закончится, они, может быть, выпьют за здоровье танцора; они не аплодируют, так как это не представление.
Певица бузуки, небольшого роста женщина с большой головой и короткими руками, и голосом – не то ведьминским, не то детским, что плачет, и молит, и ликует, и скулит…